На морозе возле старых мельниц

медленно запрокинешь голову, -

лазурь и блики 

ложатся маской на лицо венецианки.

Свет

тонет в перьевых подтёках там, наверху,

раскачивает гондолу мечты о несбывшемся,

тянет по нервам лучей морские узелки-швартовы

к тем точкам земли – всюду обетованной –

что теплятся солнечными пятнами,

невесомой сказкой оазисов,

их миражей, превращающих гондолы в фелуки

и облака в листья лотоса.

Всё тянется, тянется долгая мантра

монахов-кудесников. Их горловое пение

вздымает и вспенивает океанические волны

непокорённых вершин.

И врастаешь каменным истуканом

в откос по-над морем-морем,

веками молчания храня в душе

лемурийские признания на языке му

потухшему вулкану, тому, что от него осталось…

На морозе возле старых мельниц

медленно запрокинешь голову –

и очнёшься от нежной снежной пыльцы,

падающей на лицо:

мельница проснулась…