Момент любви. Ты прижимаешься щекой

к стеклу окна. И лижет свет

горячее живое отраженье.

По эту сторону туманы очертаний,

дрожь пальцев, шерстяные сны – лесами,

ментоловый лоснится холодок

от лунной капсулы на бледной тёплой коже.

И думается: это ли граница

тончайшая, где звук живого «я»

тождествен общему,

но всё ж не равнозначен

в перетекании мгновений и веков.

И ты вошёл в мой сон на пересечении улиц,

полных движения и сырого тумана.

И ты летел впереди меня

в развевающемся чёрном пальто,                                                                             

и кудри твои были черны,

как отливающее спектром вороново крыло,

и глаза, как спелые сливы.

И я знала, что договорилась с тобой о чём-то,

и несла, завёрнутые в материю,

то ли копья Лонгина,

то ли знамёна.

Их было два.

И ты шёл за мной с грустными серыми глазами

и в сером плаще,

со светлым пушком лысого человека

и беззащитной шеей,

и пытался меня тормозить.

И в этом стремлении и разрыве

между тобой и тобой,

я испытала острое  наслаждение.

И я откинула голову.

Ты был художник.

Канун....

Шоу Трумэна мы устраиваем себе сами,
в кулисах, размножая наши селфи.
Наподобие мистера Смита
гримасничаем в матрице
и ждём всеобщего одобрения,
признания «настоящести»,
если не истинности и насекомости
наших комиксов.
На каком-то этапе
трещётка киноленты даёт сбой,
но мы намеренно не хотим замечать
проскочивший 25 кадр, чтобы продолжать
начатую игру, где Николас Ван Ортон
устал от жизни, где бесконечные дежавю
Дня Сурка или Кролика в стране чудес
указывают на то, что было уже сказано
начерно, шёпотом:
хоть наши сны и многослойны,
хоть и боимся мы застрять в этом лифте,
реальности нам уже стало мало.
Что, собственно, и спасает.
От сумасшествия Смайлик «wink»

Михаэль Шерб

элегия для Нади Жандр

Серебро, лазарет тополей,
Где кровит – там прикладывай вату,
Этот сбившийся в тень, клочковатый,
Самый медленный день на земле.

Пустошь неба и гул голубей,
Тонкий пух, пряный клей тополиный,
Только солнце свистулькой из глины
Я поставлю на полку полей.

Стынут стоны стволов на ветру,
Время полдня и солнцеворота,
О, протяжная жизнь и свобода,-
Только вас я с собой заберу.

Как у рощицы-рощи седых волос,
паутиною – сеть морщин,
ты не спрашивай что же мне... довелось..,
за рукав – рекУ - не тащи.

Я усну, и будут иные сны
на блесне метаться, скользя.
Раскидает звёздами соль луны -
отзеркалить мечту нельзя.

Опрокинут ковш, разливает мёд
у младенческих уст заря.
То, что было, ты, может, и не поймёшь...
хорошо... это всё не зря...

ляг на песок головой к волне,

солью нахлынув, она нашепчет:

время – бездонно, оно лишь лечит

раны во сне.

силой возьмёт, унесёт далече,

скальпелем нежно откроет зренье-

видь под водой: плавно-шагреневы

тени беспечны.

а  наверху бьются осколки,

режут лучи водяную плоть,

пляшут, смешат и хотят уколоть –

иглы их долги.

если захочешь, попробуй, вернись,

ринет всё небо и ляжет на плечи,

вот и задумайся, что тебя лечит?

но – берегись...

Ну, кто из вас родит хотя бы звук,

подобный золотым дождям Данаи?

Морская нега, медленный недуг,

у рта лиловым маревом играет.

И - линзы слёз. И клинопись осин

не по песку – нацелена на сердце.

Он здесь один, безумен, нелюдим,

смехач на троне: вольты, ватты, герцы...

Ну, кто из вас сизифов вечный труд

осилит, венценосцы-скарабеи?

Взойдёт оно? - серийный пересуд

в шипенье змей грошовой ассамблеи.

И - медяки. И руки тянут креп

не летний – вороной, горят плюмажи.

Тиресий свят. Тиресий сир и слеп.

И о любви он никому не скажет.

Образ пустой лодки, бегущей сквозь туман,

крик чаек, рассекающий воздух,

сами по себе беспредметны, но знаковы:

здесь нет никого, но тот, кто говорит с тобой,

смотрит тебе в лицо.

Соль весла над водой, многолетняя жажда,

слёз значительно больше,

чем объёмов причин, их породивших,

чем тверди земной и уверенности,

будто нечто бывает незыблемо.

Стук кулаком в набухшую дверь.

И что там, на той стороне несознания,

развевается на ветру?

Полуистлевшие наши знамёна

или рубища, криком изорванные?

Наковальня нашего страха.  Тигель звериной любви.

Шорохи роста омелы...

Кровь, молоко, мёд, зёрна и перья птиц,

плети, смола и дягиль... и  рыбья чешуйка -  Бифрост -

на губе красноглазого Локи.

Живу, заполняя собой время, считая часы, минуты... Усталость существует. От повторяющихся событий, элементов этих событий, кадров. Постепенно выясняется, что кино никто специально не придумывал. Сидишь в кафе, смотришь на лица, и жизнь – плоская. Если только что-нибудь болит, - улыбнёшься: вытянули на время из зазеркалья. А так – глядишь на себя со стороны или ныряешь в себя опять, пугаясь навязанной кем-то реальности. Вот она, шизофрения. Переливы, перетёки, помесь я... и ты... Даже и здесь, на бумаге. Синтаксис приводит к осознанию: ты не знаешь точно, существуешь ли, но пытаешься до меня дотянуться. Помню, в детстве я видела страшный сон: яркий солнечный день, и я прячусь от погони за скамью в парке. В ужасе я заставила Тебя проснуться. Потому что исход был неясен. Как просто запутаться в водорослях нашего языка, где я есть ты... Так мы и будем говорить с тобой, перехватывая друг у друга инициативу. Но мне интересно: наблюдает ли за нами ещё кто-нибудь?

Город туманного минорного тона, там струны звука тянутся проводами, обвисают легато над узкими проулками, чахлыми деревцами и затоптанными газонами. Город отражённого городского шума, шорохов шин по асфальту в шатких стёклах окон колодцев-дворов как шипящие кубы тоника, приправленные льдинками воробьиных внезапных трелей. Трубы сквозняков в подворотнях, гугленье голубей, в лазоревый цвет красящих небо, пыльное, свистящее хлопанье крыльев. Масляный, почти нефтяной плеск волны в каналах и ностальгически-слёзные на ветру аккорды по плоскости неба – форте – пиано, прямо из форточки музыкальной школы.