Надежда Жандр

 

АИДА

Сборник рассказов

 

 

 

 

 

 

 

2022

 

 

 

 

 

 

                          Жандр Н.

                          АИДА. Сборник рассказов. - …

Воспоминания о Кировском (Мариинском) театре 70-х годов прошлого века, опере «Аида», её исполнителях и закулисной жизни перемежаются красочными описаниями времён фараонов. Книга с погружением в атмосферу театра, с эффектом присутствия в изумительном, ни с чем не сравнимом мире Древнего Египта предназначена для любителей искусства и изящной словесности.

 

 

                          © Надежда Жандр

                          © Графика: Татьяна Пашагина

                         

 

 

Дорогие читатели! Если вы заинтересовались этой книгой, вам, должно быть, знакома опера Дж. Верди «Аида». Первая постановка в Санкт-Петербурге состоялась в 1875 году, через четыре года после премьеры в Каире. Гениальная музыка звучит и сейчас в театрах и концертных залах по всему миру.

Сборник рассказов написан под впечатлением от спектакля, который шёл на сцене Кировского (Мариинского) театра в Ленинграде в семидесятые годы прошлого века, спустя сто лет со дня создания оперы. Главными героями книги являются люди - жрецы Храма искусства, не только знаменитые артисты, имена которых ещё и сейчас у меломанов на устах, но и невидимые публике труженики, посвятившие жизнь театру. Для меня, автора сборника, многие из них были близко знакомы. Память о том времени жива: запах пудры, грима и пота, шорохи платьев, шуршание листов нотной бумаги, голоса певцов, пробующих голос, звуки настраивающегося оркестра и – тишина, когда в зале гаснет свет.

Надо сказать, что имена моих персонажей изменены. Несмотря на явственную схожесть с реальными лицами, иногда встречаются собирательные образы. Ну, и добавлено немного фантазии – «звёздной пыли», чтобы книжка сложилась. А фантазия понадобилась: истории моих героев чередуются с эпизодами – описаниями и целыми рассказами о Древнем Египте. Обожаю оперу и время фараонов! Часто погружаюсь в таинственную атмосферу легенд, и здесь, в сборнике рассказов под названием «Аида», хотела её передать.

Для того, чтобы вам было легче разобраться в сонме богов загадочной страны Та-Кемет, познакомиться с новыми понятиями и некоторыми традициями, я составила в приложении подобие глоссария, где вы сможете найти разъяснения к незнакомым именам и названиям.

Приятного чтения!

 

                                                                              Надежда Жандр

 

Посвящаю моей маме, одной из лучших исполнительниц

роли Амнерис на сцене Мариинского театра.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Э. С. Краюшкина

 

 

 

 

 

Театральная пыль, плотно вбитая в ворс бархатных сидений, прячущаяся в складках драпировки, золочёных кистях, лежащая на кудрявых головках путти, серебрится, играет бликами в аккордах цвета морской волны. Глядя на занавес, думаешь, что диковинная гигантская синяя бабочка махнула крыльями, оставив чешуйки и тонкую взвесь в воздухе, наполненном ароматами женских духов, своею гаммой не противоречащих, но только дополняющих друг друга.

Хрустальные светильники спят, едва искрятся слёзы подвесок, а люстра плафона в хороводе танцующих нимф застыла тяжёлой каплей ещё нерождённой мелодии. Твои шаги по мягкой ткани ковровых дорожек кажутся гулкими, будто кожу литавры покрыли слоем ваты, постукивание каблучков отдаётся на глубине - звуки падают в центр чаши и, испуганные, растворяются в божественном напитке, который уже совсем скоро пригубит каждый участник священнодействия.

Ты не знаешь, как попал сюда, в это загадочное место, исполненное тишины мира нездешнего, где забывается всё, что было до… до, до – есть только нота первой октавы, точка пространства вне измерений, с неё начинается пахтание изначального океана, дословесного, где шёпотом, шелестом, пением, звоном, журчанием, гулом цунами сотворяются галактики, зажигаются новые звёзды.

Театр дышит, ему нужно много воздуха-духа, чтобы отправить наружу, в мир, облачка настоявшегося пара, тихо кочующие под потолком, проникающие к сводам крыши. Их никто не видит, но они есть – эфирная, алхимическая субстанция человеческих чувств, клубящийся катарсис. Уже в антракте, когда театр открывает свой рот, выпуская на улицу курильщиков, маленькие тучки незаметно роятся в фойе у выхода, скользят над головами в дверном проёме и быстро поднимаются в вечернее небо. Вихрастые, кучевые, перистые, слоистые, они пускаются в путь - одарить людей снегопадом, проливным дождём, а те, подставляя свои открытые ладони и лица, может быть, скажут: «Откуда такое счастье?». И кто-то напишет стихи. Или просто сотворит что-нибудь совершенное. Просто. Совершенное. В этом суть.

Некоторым театр напоминает огромное морское животное, покоящееся на берегу, но птицы с высоты полёта видят ребристую спину крыши и купол, подобный солнечному диску в лапках скарабея. Жук расправляет крылья.

Но кто задумывался об этом в семидесятые годы прошлого века? А, ведь, ещё Екатерина Вторая велела построить в парке Царского Села пирамиду. Там же появились Египетские ворота, на речке Фонтанке – золочёные порталы моста с уреями, у здания Академии художеств – древние сфинксы Аменхотепа. Да и сам город Санкт-Петербург был заложен на одной параллели с Та-Кемет – «Чёрной землёй» фараонов. Случайно ли это? - Только серые журавли различают знаки навигации во времена половодья - ахет и засухи - шему. Они курлычут в период весеннего равноденствия, передвигаются парадными шагами, танцуют под звуки трещоток своих клювов и устраиваются на гнездовьях. Откладывают яйца, словно выточенные из яшмы, и те содержат в себе маленькие солнышки в студенистых облаках. Птенцы, все, как один, посвящённые богу Ра, тоже готовятся расправить крылья.

 

Хвала богу благому, возлюбленному Ра, владыке востока! Воздвиг он Великий Дом музыки, обитель арфы и тамбурина, и зрит в нём дочерей своих – Хатхор, Бастет, Сехмет, что ублажают его пением, искусством, сладостным сердцу. Хвала Хепри – скарабею, возникшему из своего имени, тому, кто выходит из земли без зачатия. Диск золотого Атона в его объятиях подобен кимвалу, руки-лучи – тростниковым флейтам. Солнце на западе сядет в скалах, весь мир затихнет, но только Хепри станет катить ночное светило Дуата, касаясь небесной твердыни, производя лёгкие шорохи, чтобы землю не поглотило молчание, чтобы ослабла власть тьмы. Хвала и тебе, Исида, та, что любима в обеих землях, держательница священного систра, легкокрылая госпожа звёзд, создавшая ветер перьями своими, остророгая газель запада, хранящая в очах свет востока, единственная, знающая истинное имя Ра. Привет и вам, боги, владыки Чёрной земли Та-Кемет и пустыни: тебе, сокол Хор, господин севера, и тебе, юга правитель с ушами пустынной собаки - неистовый Сетх.  На ваших бессмертных телах ибис Джихути рисует тонким каламом символы музыкантов: точки, кружки - метки солнца. Играйте же на серебряных горнах! Ведите людей, слышащих ваши призывы, к возвышению сердец!

 

Театр замер в изумлении. Он ожидал новой музыки, тягучей, как мёд, подобной глубокому подземному эху. Насыщался красками известняка, песка, гранита, буйной зелени папирусов, лотосов, пальм, бликов речной волны и ярких затейливых фресок с изображениями богов, протягивающих людям символы вечной жизни. Он бредил легендами, ему были знакомы мелодии морей, снегов, заоблачных гор, безбрежных степей, раскачивающих свои ковыли и яркие маки. Словно драгоценная шкатулка огромных размеров, созданная для рук великана, театр хранил свои сокровища, открывая золочёные затворы, раздвигая завесы по мановению дирижёрской палочки.

На самом верху, под крышей, колдовали художники: создавали декорации к спектаклю «Аида». На эскизах – берега ночного Ятрау у храма Изиды, маленький кружочек Луны – это бог Хонсу открыл свой глаз и приветствовал души усопших – звёзды на теле царицы неба Нут, в пролитом молоке небесной коровы. Из лёгкой дымки марева, будто миражи, вырастали стены дворцов, истёртые бесконечными потоками ослепляющего света. Перед ними возлежали сфинксы с когтистыми лапами и загадочно улыбающимися лицами правителей Чёрной земли. Зелёные опахала раскидистых пальм стояли недвижимы, они не могли унять тягучий зной, плавящий камни, дать прохладу, лишь небольшие островки тени служили прибежищем для бабуинов, играющих на песке.

Возникали образы лысых жрецов в леопардовых шкурах, рабов и рабынь с блюдами, полными фруктов, сосудами для вина и пива, расписанными диковинным орнаментом. Фигура владыки Верхних и Нижних земель - в торжественном облачении, с изогнутым скипетром и плетью - да будет он жив, здрав и благополучен, его дочери царевны Амнерис в ритуальном головном уборе, увенчанном уреем и крыльями грифа - матери Нехбет. Аиды и Радамеса в белых траурных одеждах, предназначенных для погребения, гибких храмовых танцовщиц в нарядах невесомых, как паутина, расцвеченных бисером и золотыми накладками из парчовой ткани.

Либретто, существовавшее в нескольких экземплярах, читалось вслух, легенда об эфиопской принцессе-рабыне передавалась из уст в уста, и во всех закоулках театра звучала музыка Верди, знакомого и незнакомого, расцветившего партитуру совершенно новыми интонациями. В репетиционном зале гобой наигрывал африканские мотивы для танца невольников, рисовались мелодические пейзажи: ночная ладья на волнах ночного Ятрау, серебряные горны у стен и ярких пилонов столицы Уасет – древних Фив. Интродукция начиналась нежным скрипичным соло, переходившим в грозную тему жрецов. И тут же, в первой картине оперы, Радамес исполнял свой романс «Милая Аида!» - дивное творение композитора. Оно было у всех на слуху, так что даже рабочие сцены подпевали, поддавшись чарам любви, наполнившей сердца и всё пространство. Хор изумлял публику своими неожиданными антифонными перекличками, когда сначала вступали мужчины, а затем женщины подхватывали и продолжали музыкальную линию. Одинокий голос Верховной жрицы в молитве всесильному Ра вызывал неземное, щемящее чувство присутствия божества, и даже во время прогона – генеральной репетиции дымились чаши золочёных треножников для воскурения чистого ладана. Театр благоухал.

Кульминацией всего представления служила сцена суда над Радамесом, настолько мощная и трагическая, что уже во время знакомства с партитурой все участники спектакля стали называть её «судилищем». В нём участвовал невидимый зрителям хор – жрецы во главе с Верховным служителем Птаха Рамфисом, которые не появлялись на публике, только царевна Амнерис в отчаянии билась о гранитные камни подземелья, слушая приговор возлюбленному.

«Рамфис и жрецы:

Радамес!.. Радамес!.. Радамес!.. Ты посмел открыть тайны твоей отчизны врагам презренным. Ответ нам дай! Ответ нам дай!.. - Он безмолвен! - Изменил!

Амнерис:

Боги, сжальтесь, дайте спасенье, молю я вас, молю я вас!

Рамфис и жрецы:

Радамес, вот судьба как решила: ты виновен; изменнику смерть! Над живым мы закроем могилу, над живым мы закроем могилу, где богов оскорблённый алтарь.

Амнерис:

Как?! Живого в могилу?! О злодеи, жажда крови — один ваш закон; боги вам отомстят за него!

Рамфис и жрецы:

Изменил… Изменил… Изменил… Умрёт!

Амнерис:

Палачи вы, проклинаю я вас! Правосудье небес воздаст за меня! Проклинаю я вас!»

Дирижёрская палочка замирала в воздухе, когда жрецы обращались к Радамесу, их голоса звучали без сопровождения оркестра словно зов из бездны. И наступала долгая пауза. Зал безмолствовал, воцарялась оглушающая тишина, которая внезапно взрывалась рыданиями. Амнерис металась по сцене, будто раненая птица. А публика, хоть и знала сюжет спектакля, не могла удержаться от слёз: слушатели становились невольными участниками действа. Такова магия оперы.

Театр проходил обряд посвящения в египетские мистерии. Его душа была полна знойным дуновением пустыни – понадобилось большое серебряное покрывало для палантина, и другое, расшитое древними знаками – для плеч военачальника Радамеса, множество опахал из страусовых перьев, царские штандарты для усмирения владыки Сетха. Наготове стояла чёрная колесница с золотыми изображениями крылатых солнечных дисков, два белых скакуна, запряжённых в неё, несли на головах тяжёлые плюмажи. Приготовления велись тщательно, ибо путешествие во времени занимало не одно тысячелетие и должно было продлиться в будущем.

Бирюзовому театру-скарабею представлялась огромная подземная чаша – перевёрнутая пирамида, наполненная океаническими водами музыки. Над ней, в воздухе, парило её зеркальное отражение. Блоки, из которых оно выстраивалось, казались невесомыми. Таковыми и были: звук, как форма света, держал и перемещал мысли, чувства, предметы. А маленькие люди, подобные трудолюбивым муравьям, копошились, осваивая новое пространство. Они стремились подняться к вершине. В этом процессе каждый из них ощущал свою особую значимость, словно ворочал гладко отёсанные глыбы, возводил стены. И тот, кто познал вдохновение, не чувствовал тяжести камня и, сам того не подозревая, становился неотъемлемой частью творения, титаном, воздвигавшим шедевр. Именно благодаря им, служителям храма искусства, происходила материализация: оживала партитура, записанная на бумаге иероглифами нот, древний мир, изображённый на полотнах кулис, обретал форму, насыщался красками в свете прожекторов.

Скарабей чувствовал всё. Он видел сны человечьи, когда проворные труженики засыпали над своей работой. Их нашёптывал солнечный кот Ур-Миу, рыжий, с белыми лапами. Посланец Ра получил в театре прозвище «Мурзик», потому что тайное имя животного, благолюбивого духа, путешествующего в обоих мирах, было ведомо только ему одному.

 

 

Идите же за мной и возрадуйтесь, и возликуйте, узрите воочию, как шествует Аменердис прекрасная в подворье золотого сокола! Ибо обрела она потаённые силы для преодоления смерти, воспряла речением выхода к свету, темнокожая певица земель нубийских, супруга Амона. Да живёт она во здравии и достатке! Ожерелье усех на её плечах изукрашено глазурью и драгоценными каменьями. Среди них мефкат – каплями голубеющей бирюзы, подобными слезам Изиды. Секхем – систр в ладонях музыкантши звенит серебряными колокольцами, ручка его покрыта охрой, синим пигментом, смолой рожкового дерева. А голос верховной жрицы, отверзающий все затворы, исполненный любовью, уносится потоками Ятрау к дальним озёрам юга и северным морям. Инпу – Анубис, тот, кто на холме своём, не властен над нею, зелёный лик Усира, бога загробного мира, милостив и покоен: владыка возрождения отпустил бессмертную душу, сказав: «Поднимись, ибо ты не умерла!»

 

И теперь Аменердис поёт свою чарующую песню о царственной рабыне Аиде и её госпоже, дочери владыки Чёрных земель. Амнерис – так нарекла себя служительница культа Амона в древней легенде, ибо её настоящее имя должно оставаться в тайне.

А занавес разливался то невской, то нильской волной, открывая алтарную часть храма музыки – сцену, где слышались голоса жрецов, а оркестранты, словно маленькие лодочники, следили за течением мелодий, собирая гармонические гирлянды аккордов. Так продолжалось из года в год, люди бережно хранили шедевр композитора Верди, либреттиста – египтолога Мариетте, декорации и костюмы, созданные на основе его рисунков. Дух священнодействия не испарился и через сотню лет. Открывались тяжёлые двери центрального входа, и уже в фойе, казалось, чувствовались незнакомые южные ароматы, и даже билетёрши, раздавая программки, двигались как-то по-особенному: жесты рук были изящны и чётки, будто у танцовщиц на древних фресках. Мраморные пилястры залов с ионическими спиралями наверший напоминали свитки папирусов, цвет обивки сидений и ковры под ногами – воды великой реки Нил, Хапи, Ятрау… у божества много имён. И так хотелось запечатлеть в памяти образы творцов, причастных к этому волшебству хранителей старых традиций, чьи тени до сих пор бродят по театру! Да не исчезнут их лица, имена не сотрутся под властью неумолимого Мехена – змея времени.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

О, Мехен, ты, извивающийся вокруг Хнума-Ра, обнимающий и землю, словно руки кожаный мяч! Великий змей, ты смотришь, как нерождённый ребёнок Хонсу бродит по небу, ищет жертву, поедает людей, будто хлеб. Останови его, опутай своими золотыми кольцами, но не сжимай – проси его милости, когда в часы полнолуния по двору храма станут расхаживать ибисы. Да взойдёт для убогих новое солнце из лона богини праздника Опет, а ночью пусть звёзды спешат к местам своим!

Да исполнится! Чист твой проситель, чист, чист!

Ты возник ниоткуда, когда ещё не было двух вещей: ни тьмы, ни света, ни вдоха, ни выдоха, пришёл в существование, самосотворённый из хаоса. Наблюдал и рождение планет: вот, идёт к тебе быкоголовый царь Себа Иабти Джа Пет – третий по счёту от земли, со скипетром власти уат, вольный духом, опоясанный драгоценными каменьями. Близится красный Хор Джесер, плывущий спиной вперёд, и светило утра - Пе Нечер Дуауи украшен алыми повязками. Как феникс Бену расправляет он крылья, призывая зарю. Все они пришли с подношениями.

Вот, и я, пыль у ног твоих, стою у жертвенника, жгу ароматные конусы, лью молоко и мёд. Склони ухо своё ко мне! Изгони чёрного вепря из лона Луны, чтобы не треснул диск её зеркала, чтобы месяц лукавый, дитя нерождённое – Хонсу воссиял, возрадовался и не казнил ни богов, ни людей. Пусть Негау – коровы восхода вдохнут солнечный свет, изольют потоки пламени на демонов, испепелят их. А те души людские, что ушли на запад, пусть упокоятся под небом мира иного в Полях Иалу. Другие же, что остались, познают Паут – век золотой, узрят во благе величество бога солнца.

О, Мехен, повелитель времени! Вечный, непостижимый: непознаваемы законы твои! Ты течёшь, как река памяти прошлого и будущего, ибо известен тебе любой исход, судьба любая. Ты приходишь во снах, всесильный, неколебимый страж у врат жизни и смерти, грозно твоё явление, ужасающий ликом. Смилуйся! Возложи руку свою на страждущих! И пошли верным твоим слугам лет добрых, долгих во здравии, стад тучных, яств желанных, и да удостоимся мы надлежащего погребения в конце дней наших.

 

 

«Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко Твое есть Царство и сила, и слава, Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков. Аминь», - молился престарелый гардеробщик дядя Саша, потирая свои опухшие колени.

Он приходил в театр рано, в половине седьмого, тихо поднимался по лестнице и стоял в фойе у фортепиано на почти зеркальном лакированном полу, долго не двигался с места, наблюдая колыхание парусов - французских штор с арочным вырезом, ждал, когда зажгутся хрустальные люстры. В это время гардеробщик начинал чувствовать себя другим человеком, обновлённым, не тем, который недавно ходил в аптеку, сберкассу, на кухне кормил канареек. Хотя, птички, пожалуй, напоминали ему своим пением, что вечером будет спектакль, а это всегда большое событие, исключительно важное, торжественное, где он являлся участником действа подобно держателю царского опахала по правую руку от фараона. Почётная должность, что ни говори!

Вот, он стоит у трона владыки на ладье из ливанского кедра, судно тихо покачивается, образуя волну, гладь похожа на переливчатый шёлк – это Нил. В мареве воздуха возникают удивительные пейзажи: пальмы с огромными развёрнутыми ладонями, здесь и там, по обеим сторонам реки, виднеются развалины святилищ и дворцов, будто старые зубы около зелёного языка. Почему развалины? – В то незапамятное время чертоги сияли множеством красок! И дядя Саша тут же менял картину в своём воображении.

Но тут роскошные светильники зала… нет… водопады великого Нила - Ятрау обрушивались на него потоками света, звучал первый звонок к началу спектакля - пора было возвращаться на место. Приветствовать людей, принимать их одежды и всем своим видом показывать, что каждый из входящих удостоился чести присутствовать при священнодействии. Всегда в форменном костюме цвета запылённого петроля, гардеробщик ожидал зрителей, как страж у входа в храм искусства, ибо помнил: «Театр начинается с вешалки».

А потом дядя Саша тихо сидел около шуб, шапок и детских рукавичек, свисающих на резинках из рукавов. Да, ребятишек водили на представления в вечернее время. Запрета не было. Другое дело, что они могли понять в происходящем на сцене, если даже он, взрослый человек, не всегда улавливал связь праздничной музыки с трагедиями, которые описывались в программке! Вот, скажем, Аиду с Радамесом замуровали заживо, а они пели о любви, сладкие звуки раздавались в подземелье. И царевна Амнерис лила слёзы… Нет, чтобы тайно вызволить возлюбленного из темницы! Гардеробщик долго возмущался, глядя на беспомощность дочери фараона, а билетёрши посмеивались. Однако, что ж тут забавного, он сам видел, как один мальчик плакал, выходя из театра, потому что «Радамеса убили». И ребёнка стали убеждать: герои остались живы - они обязательно спасутся! Ну, зачем, спрашивается, детям такое показывать! Дядя Саша переживал.

И его всегда умиляли девчушки – маленькие зрительницы с белыми бантами, похожими чем-то на лотосы. Он часто вспоминал одну парочку школьниц, которые, кажется, совсем не интересовались оперой - разыгрались в коридоре у входа в ложи: хлопали в ладоши, танцевали, кружились, раскачивались, будто лилии на воде. А дядя Саша застыл тогда с ласковой улыбкой крокодила.

Если никто не видел, во время действия он заходил в зал и стоял у двери, набирая носом полные лёгкие воздуха перед очередной арией, которую, казалось, пропевал вместе с солистом. Самому гардеробщику слон на ухо наступил, но он работал в театре уже столько лет, что научился с первых аккордов отличать Чайковского от Вагнера. И была у него одна традиция – маленький ритуал перед началом «Аиды»: когда слышались аплодисменты, и дирижёр шёл в оркестр, дядя Саша, будучи человеком верующим, но по известным причинам это скрывавшим, крестился прилюдно и, как бы в шутку, приговаривал: «Господи, спаси и сохрани, во имя Амона, бога египетского!»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                       

 

 

Эмилия Валентиновна, ухоженная брюнетка со сладким именем, пользовалась духами «Пиковая дама». По шлейфу тяжёлого цветочного аромата всегда можно было определить, где она находится. Точёная фигурка в демонстративно облегающей одежде медленно и безразлично проплывала мимо сослуживцев. Многие желали завести с ней более близкое знакомство, кое-кто пытался называть её «Милочкой», но холодный взгляд этой особы ставил границу сразу. «Загадочная женщина!», - шептались между собой тенора-сердцееды. И всем хотелось хоть что-то о ней узнать. Красотка скрывала свою тайну под ярким шейным платком, часто его поправляла, касаясь дрожащими пальцами. Иногда казалось, будто из-под шёлкового уголка поблёскивала золотая цепочка. И однажды глаза любопытных всё-таки разглядели тонкое диковинное ожерелье, точно не советского производства. А разгадка лежала на поверхности, стоило только присмотреться: маленькая глянцевая фотография стояла на подоконнике у её рабочего стола. Прага. Карлов мост. Статуи над Влтавой. Среди них - юная Милочка с каким-то индусом в белоснежных шароварах. Да, она была замужем, но мало, кто догадывался о её горе. Штампа в паспорте не было. И, вероятно, супруги не встречались уже очень давно.

Сладок запретный плод, когда входишь в чертоги любви, всецело предаваясь чарам. Флейта Кришны наполняется ветром свободы и неги за облаками. Горек запретный плод, когда внутренний голос говорит тебе: «Всё кончено». И в этих словах столько боли, что остаётся одна только тень да горстка пепла выжженных чувств.

 

 

Тутмос отворил скрипучую дверь на улицу, присел на высокую треногу – свой самодельный табурет и начал очищать ладони от остатков гипса. Странное ему привиделось ночью. Вот, и теперь ещё он оглядывал свою каморку, где мастерил малые фигурки, делал слепки будущих статуй богов и царей. Поздно вечером художник долго осматривал божественный лик Нефернеферуатон, совершенно оживший под его руками, осторожно вложил кусочки мерцающего кварца в пустые глазницы – госпожа пронзила его очами, так, что он не мог оторваться, утонул в этой бездне - заснул. Или нет?

Всё в этом мире устроено согласно таинству сна. Лишь наложи печать молчания на уста свои, узри Меритсегер – повелительницу безмолвия и повинуйся. Станешь свидетелем многих небывалых событий, аху – благие предки встретят тебя у врат своей обители, будут говорить с тобой словами Яхмес Нефертари, той, чьи одежды – ветры из голосов ушедших душ, их реченья сбываются. И получишь ответы, которых так жаждал. Но не ропщи: не всё сказанное поймёшь, однако воплотится по воле богов каждое знамение, станет явью каждый звук – принимай их с открытым сердцем, ибо всё во благо, даже если ты добра в них не видишь, только рыдаешь, сетуя на судьбу.

Когда Тутмос закрыл глаза, ему пригрезились две женские фигуры. Одна с головой змеи, другая – лягушки. Он хотел отогнать порождения хаоса, но его внимание привлекло нечто ещё более поразительное: эти бестии танцевали с тамбуринами в странном помещении, где стены были из прочной ткани, похожей на лён, расписанный красками. Склонившиеся пальмы и даже вода на этом полотне казались живыми. Внезапно вспыхнул и облил всё пространство яркий свет, словно око всесильного Атона открылось и приблизило свои обжигающие руки-лучи. Тутмос ощущал спиной горячие касания, но от ужаса не мог обернуться, стоял недвижимо в ожидании явления божества или чего-то непостижимого, чему не смог бы дать объяснения. «Я пробудился в мире ином», - пронеслось у него в голове: «Здесь даже пол из деревянных плашек, будто натёртых жиром. Акация? – Нет, и не кедр». В то время, как в мастерской, где работал художник, не было под ногами никакого настила, только плотный песчаный слой покрывал грунт. На случай, если изваяние упадёт с верстака. Тутмос любил погружать свои стопы в прохладную каменную крупу пустыни, шевелить в ней пальцами, чувствуя волны умиротворения.

И тут, откуда-то сбоку, появились жрецы. Подобно воинам, служители храма несли высоко над головами штандарты отца государя, да живёт он вечно: «Небмаатра, лев грозный, который схватил когтем Куш презренный, разорвав всех вождей его в их долинах, лежащих в крови». И Тутмос подумал, что перед ним развернулись события прошлых времён: боги хотели поведать ему тайное. Жрецы расступились, художник двинулся вперёд, дабы рассмотреть поближе необычайное творение рук людских – берег Ятрау и длинные пальцы пальмы дум, касавшиеся зелёной волны.

Художник воздел руки в молитве, подошёл к изображению вплотную, дотронулся: о, ужас! Краска, лежавшая струпьями в лунках холста, была похожа на чешую гигантской рыбы, отшелушивалась, отпадала, превращаясь в прах. Расползалась и ткань, образуя чёрные дыры. Они расширялись ещё и ещё! Тутмос пытался ухватиться за ветхие края, но чудесная картина продолжала стекать песком по его ладоням. Стало страшно. Вокруг наступала тьма, маленькое жаркое солнце медленно гасло. «Атон, Атон, не обдели меня своей милостью!», - хотел закричать художник, но голос его не слушался, он стал подобен верещанию прожорливой чайки, кидающейся на добычу. «Куда я попал? Что со мной?.. Боги оставили меня?», - липкий пот проступил на лбу. «И где мой оберег – бивень мощного слона с письменами на нём? Я бы обнёс, окружил себя его светом… По воздуху – по земле - по воздуху, чтобы вопль мой услышала защитница Хатхор». Он сел на колени и стал ждать конца, сворачиваясь в позу утробного младенца, прикрывая голову руками.

И вот тогда в его сознании возникло то единственное, что он хотел помнить, уходя в вечность: образ государыни, богини, царственного лотоса обеих земель. «Прекрасная пришла…», - выдохнул, наконец, Тутмос. Даже во сне, если это был сон, он не мог признаться себе, как страстно любил царицу. Но мысли путались, художник шептал: «Нефертити, нежная моя, сокровище моё, да будут прославлены дни твои, да живёшь ты подобно шемаи – лилии бессмертия среди великой зелени тростникового моря Уадж-ур, что на востоке, подобно Уаджит – кобре пустыни, что на западе, её солнечному оку, испепеляющему врагов, продлевающему жизнь преданным. Вот, явилась ты, и скарабей Хепри покатил солнечный диск к восходу. Блаженный карлик Бэс тронул струны–лучи небесной арфы, и газели проснулись - смотрят влажными глазами оливы, а я… скромный ученик художников из долины Сет-Маат, всё поспешаю, следую в тени твоей, безутешный, всё жду: коснётся ли ноздрей моих цветочный аромат одеяний царицы?». Тутмос улыбался сквозь слёзы. Он не боялся плакать, его беспокоило только, знали ли боги – нечеру о его дерзких чувствах? - Хоть бы и так. Ведь он ничего предосудительного не делал. Помнится, он стеснялся взглянуть на госпожу, когда она вошла в покои, где художники расписывали стены. Это была её опочивальня. На золотисто-оранжевом фоне Тутмос рисовал метёлки папируса и птиц у великой реки, да так увлёкся, что не заметил, как фигурка одной из пернатых расположилась головой вниз, словно стремглав падала в воду. «Зимородок», - подумал Тутмос: «Он так похож на меня! Кинуться бы куда-нибудь, скрыться, чтобы желанная не ощутила жара моего сердца. Я так… хочу… коснуться…» Дальше он не позволил себе никакой вольности. Даже в мыслях.

А теперь влюблённый явственно и близко видел перед собой лицо Нефернеферуатон – прелестной Нефертити, шёлковый пушок на коже щёк, подобный пыльце тамариска, разлёт царственных бровей, яшмовые губы. Он чувствовал их сладкое, манящее дыхание. Тутмос осмелился, произнёс: «Госпожа моя! Я готов целовать прах у ног твоих, возносить молитвы, совершать обряды во славу твою, ибо я опьянён, как всякий, кто узрел тебя… даже больше. Сотворил Всевышний лазурит хесбет для волос твоих, а золото для плоти твоей, аметисты же – для глаз. И что ты смотришь на меня, презренного, устрашаешь своими очами? Не преступал я заветов твоих, не миновал наставлений: как велела госпожа моя, так и буду я ваять в гипсе, в камне божественные черты супруги царской, дабы явила ты лик свой на суде Усира, и духи запада склонились бы перед тобой с подношениями, сосудами для возлияний молоком и тёмным, как кровь, вином. И ты омоешься и воссияешь, государыня, у престола матери Хатхор вовеки!»

Тутмосу хотелось умереть. Прямо сейчас. Чтобы через сон последовать за владычицей своего сердца в Поля Иалу, где он мог видеть её постоянно, наслаждаться её присутствием, говорить с ней. И он потянулся к видению всем своим существом: «Узнай моё тайное имя: Джехутимесу! Джехутимесу! Призови меня к себе, и весь я буду твой, моя царица!». Но она молчала, и только смех застыл в её нечеловеческих глазах.

Художник очнулся. В горле у него пересохло, он хрипел в лицо изваянию Нефертити бессвязные речи на непонятном языке, схватив скульптуру за лилейную шею, будто хотел задушить. А она спокойно глядела на него из-под полуопущенных век и, кажется, улыбалась. Он прикоснулся к ожерелью с плодами мандрагоры на её груди: госпожа околдовала его? – Околдовала… Но как она прекрасна!

Художник предавался сладким мечтам о смерти. Не замечал, как солнце нещадно било из двери. По пыльной улочке прохаживалась маленькая птичка и всё кланялась, кланялась Тутмосу. Несла весть. Но он не видел. И вдруг: «Царица наша, говорят, заболела. Государь безутешен!», - голоса прохожих поразили его, как удар.

«Да как я смел… помыслить недоброе! Она не может, не должна покинуть нас, ведь боги не хотят такого раннего её ухода! О, госпожа моя, да будет велик годами срок жизни твоей! Да живёшь ты в радости! Бэс, славный помощью, пусть нашепчет мне мудрые речи, отгонит кошмар этой ночи, а владычица Нехбет в образе грифа осенит царицу крылами своими, чтобы простёрлась над ней защита от бед и печалей».

Тутмос взглянул в каменные очи Нефертити. Они по-прежнему тянули его в бездну. И тогда он не выдержал: «Любимая… желанная моя… не смотри на меня так… оттуда… Только мёртвым в этом мире дозволено так глядеть». Вздохнул – и вынул искрящийся кварц из её левой глазницы.

 

«Как вертите, не вертите, были мы в Сахара-сити…», - сказала сама себе Эмилия Валентиновна, озлившись на какого-то просителя. С треском захлопнулся ящичек с деньгами. Да, она была всего лишь кассиршей, продавала билеты. Около её окошечка всегда толпились меломаны, балетоманы и, как она выражалась, иные помешанные, которых хлебом не корми, дай только проникнуть в театр и вести себя так, словно они там живут. Ходят по коврам в грязных ботинках. Сплетничают, мусорят. Орут «браво» с галёрки. Видно, за деньги. А потом их не выгнать, стоят в фойе, обсуждают артистов с умным видом. И дамочки эти растрёпанные несутся через пятнадцать минут после окончания спектакля к служебному подъезду встречать кумиров. Всегда через пятнадцать минут! Можно и на часы не смотреть.

Как же так? Ей давно пора было домой, но она часто засиживалась допоздна в кассе, листая модные журналы. Из-за границы. «Индусы считают сшитые одежды неправильными или нечистыми… Для индусов пупок - источник жизни и творчества, поэтому талию желательно оставлять открытой… Древние индийские понятия о женской красоте предполагают наличие тонкой талии, объемной груди и бёдер. Поэтому сари, как ни что другое, помогает подчеркнуть достоинства женщины…»

А ещё Эмилия Валентиновна держала отворённым своё окошечко вплоть до третьего звонка. Зачем? – да просто, чтобы сказать, глядя в чьи-нибудь умоляющие глаза: «Билетов нет. Контрамарок тоже. Спросите у администратора, если хотите». Судя по всему, она получала от этого удовольствие, словно вымещала свою злость на весь мир. Её лицо пылало сдерживаемой ненавистью. Ведь дома её никто не ждал. Тогда, в молодости, кассирша так надеялась, что её выпустят из страны к любимому, и она улетит в Индию, где воздух пахнет пряностями.

«— Эти дни, кpacaвицa, пpoмeлькнyт, cлoвнo миг, — лишь зaжмypь глaзa!

— Xopoшo, я тaк кpeпкo зaжмypю иx, чтo зaбyдy, кaк выглядит миp.

— Я вepнycь.

— Hy чтo ж, вoзвpaщeньe твоё бyдeт paдocтью для меня.

— Taк cкaжи мнe, чтo тeбe пpивeзти?

— Ha мoгилy пpигopшню вoды», - вспоминала Эмилия Валентиновна строчки стихов Амару, кашмирского поэта. Сколько раз она слышала их на ломаном русском языке из уст супруга!

Её Нарашима, с которым она сочеталась браком по тамильскому обычаю, приезжал в Ленинград несколько раз, но тщетно. Некие тайные силы в лице работников Отдела виз и регистраций постоянно вставляли палки в колёса: то муж не мог остаться в Советском Союзе, то жена уехать. И вместо загранпаспорта Эмилия Валентиновна получила… вызов на партсобрание. Тогда она захотела умереть. Прямо в тот же час. Но самоубийство её не прельщало. Она презирала их всех! Однако, из театра не уволилась: подобно красавице Амбе, героине древнего индийского эпоса, оставалась молодой и мстила тысячи тысяч лет своим обидчикам. Ненависть согревала ей душу.

А после спектакля, когда «все эти помешанные» уходили, потихоньку собиралась восвояси: поправляла платок на тонкой лилейной шее, накидывала пальто. В фойе её обычно ждал очередной воздыхатель: «Эмилия Валентиновна! Милочка! Постойте! Я слышал, вы удостоили нас чести – посетили второй акт. Это правда?». Кассирша кивала, чтобы избежать лишних расспросов и поскорей избавиться от собеседника. «И как я пел?» - «Потрясающе», - отвечала красавица, показывая ряд белоснежных зубов. Но артист не замечал сарказма. Опьянённый ароматом её волос, он устремлялся за ней в ночь, но она, как всегда, исчезала. Растворялась.

Сегодня же Эмилия Валентиновна вышла из театра одна, в снежную бурю. Она не смотрела, не слушала «Аиду». Кассирше в этом спектакле ничего не нравилось, на то имелись, по её мнению, особые причины. Один художник из «Мухи» - Мухинского училища - восхитился однажды её формами, попросил позировать. Тогда она обнажила свои плечи, на грудь красавицы легло роскошное бутафорское ожерелье, голову увенчали синей короной цилиндрической формы. Или это был парик? - Так Эмилия Валентиновна осознала себя, оценила, влюбилась… в образ Нефертити. Она ею стала! И кто из певичек мог сравниться с ней?!  Глядя в зеркало, кассирша явственно и близко видела перед собой лицо Нефернеферуатон, шёлковый пушок на коже щёк, подобный пыльце тамариска, разлёт царственных бровей, яшмовые губы.

«А знаешь, почему твоя личная жизнь не сложилась? Ну, с тем индийцем», - доверительно прошептал ей однажды на ушко престарелый ловелас. Эмилия Валентиновна вспыхнула, но он продолжал: «Так я скажу тебе… да… тут такое дело… Он ведь перестал звонить тебе, правда? Ему, видишь ли, сообщили из парткома, будто ты – натурщица. Ну, понимаешь». Дальше простая кассирша со сладким именем Эмилия Валентиновна, точнее, великая супруга царская, владычица Верхних и Нижних земель, уже ничего не слышала, но только смотрела во тьму окаменевшим взглядом.

 

 

 

 

 

Когда Алла Савельевна шла по улице со своим пекинесом, прохожие ухмылялись: как хозяйка похожа на собаку! Ой, простите, наоборот. Носик кнопочкой, тёмные подпалины в отросших абрикосовых волосах. У пёсика? – Нет, у этой женщинки небольшого росточка, носившей массивные серьги, которые оттягивали мочки ушей, а капроновое жабо прямо у щёк напоминало белую бороду. Оно, казалось, было способно её придушить.

Алла Савельевна входила в театр с абсолютно хозяйским видом, как на кухню или на базар - торговать.  Открывала свою клеёнчатую сумку, раскладывала лук, морковь и другие продукты прямо на пульте осветителя в поисках футляра для очков. Он лежал где-то там, на дне. Доставала с полки партитуру спектакля, в которой вместо нот красовались мелкие значки в табличках, аббревиатуры, связанные между собой тонкими линиями разных цветов, были там и вкладыши-карты с рисунками, напоминавшими футбольные поля с мячами-кружочками, скобками, отмеченными пунктиром, и стрелками наведения… удара? – Нет, фокуса. Так она говорила.

Но дети, приходившие посмотреть, как работает осветитель, не всегда понимали, о каком фокусе шла речь: поглядывали на яблоки и прочее содержимое сумки Аллы Савельевны, видимо, ожидая, что она сейчас начнёт жонглировать, перемещать предметы взглядом, тыкать в них карандашом за неимением волшебной палочки. У неё был почти клоунский вид, способный расположить к себе любого ребёнка, однако Алла Савельевна совершенно не умела разговаривать с детьми. Точнее, обращалась с ними, как со взрослыми. «Паша, смотри сюда. Вот здесь, когда твой папа выйдет на сцену, будет задержка ввода и потом сразу включение прямых». Мальчик смотрел на неё круглыми глазами, не отрываясь, и она указывала пальцем на очередной тумблер. Магнетизм дамы в жабо был так велик, что детям казалось, будто они всё понимали, и поэтому очень серьёзно кивали в ответ. Лекция Аллы Савельевны обычно продолжалась недолго и, взбираясь на свой высокий стул у пульта, она отмахивалась от посетителей первым под руку попавшимся предметом, ну, хоть бы, и зелёным луком: «А теперь уходите, уходите!». И малыши, словно под гипнозом, тихо отправлялись смотреть спектакль. Многим из них чудилось даже, будто они посвящены в некую тайну. Так что же, разве она не умела общаться с детьми? – Умела! Вот, только, некоторые ребята постарше оставались слегка разочарованными: им не удавалось расспросить Аллу Савельевну о её дяде. А уж как они были наслышаны о нём! Весь театр говорил об этом известном шпионе. То есть, разведчике. «Он ведь работал на наших. Но все думали, что он – шпион», - делились между собой «секретом» восхищённые подростки.  И настоящее счастье светилось прожекторами в глазах тех детей, которым она шептала на ушко: «Вот, придёте ко мне домой, я покажу вам альбом с семейными фотографиями и вырезками из газет, и всё-всё о нём расскажу!»

Среди сослуживцев Алла Савельевна прослыла резонёром не только из-за её страсти всему давать логическое объяснение, говорить назидательным тоном: «солнышку нашему», «осветительше», хотелось всегда и всё подытожить так, чтобы при случае улыбнуться с ехидцей: «А я говорила!». Ну, и, конечно, у неё наблюдалась «генетическая предрасположенность» к шпионажу. Необъяснимым образом она предсказывала, кого из исполнителей той или иной роли «поставят» на премьеру, возьмут на гастроли, с кем подпишут контракт. Многие задавались вопросом: Алла Савельевна подслушивала чужие разговоры? Может, секретарь директора Мария Степановна рассказывала ей в деталях, что происходило или могло произойти в театре? Но Алла Савельевна утверждала: «Логика, дорогие мои, ло-ги-ка!»

Только единожды племянница советского разведчика не смогла раскрыть секрет, о котором сплетничали за кулисами все, кому не лень. Так ей казалось, ведь она ценила свои способности очень высоко. Дело касалось писем. Их часто получал один хорист. Ничего хорошего в письмах сказано не было – площадная брань и приписка: «Вот тебе за Анечку!». О вине ловеласа оказалось несложно догадаться, но кто решился мстить за Анечку, оставалось неясным. И Алла Савельевна сокрушалась! Она терялась в догадках, кому из сослуживцев это понадобилось.

Если где-либо за кулисами собиралось более двух человек, «осветительша» была тут как тут! Ушки на макушке! Но настал день, когда люди потеряли к ней доверие раз и навсегда, перестали делиться новостями, замолкали при её появлении. Алла Савельевна вмешалась тогда в беседу между солистами оперы. Они перешёптывались, сблизив головы:

«Сашка-то уехал в Лондон на гастроли, да там и остался, вы слышали?.. А жена его, балерина из Малого театра, за ним хотела отправиться – да не вышло!» - «А что случилось?» - «Ну, Сашка просто был на гастролях, никто ещё и не подозревал, что он не вернётся, а жену не выпустили! Сказали: сиди здесь! Будем его возвращать на родину, представляете? Ведь как-то узнали о его планах! И теперь жена с ребёнком тут, а он в Англии убежище попросил» - «А я говорила, что он не вернётся!», - подала свой голос Алла Савельевна и разулыбалась. «О, как интересно! Для вас действительно не существует никаких секретов!», - сверкнули глаза одной из солисток, - «И кому же вы, позвольте узнать, сказали об этом? Уж не Марии ли Степановне, чтоб директор сразу принял меры?». «Солнышко наше», Алла Савельевна, вспыхнула, как лампа накаливания, и долгая пауза, будто шаровая молния, повисла в воздухе…

 

Всевидящий глаз Хора покоился на его груди. Советник Эйе спал и видел сны, подобные разноцветной эмали украшения, пожалованного ему за службу. Но недолго длилось ночное блаженство, когда душа Ба летала в чертогах бога Туту, непривязанная ни к чему в мире здешнем, который покидали все, утомлённые сердцем, и люди, и звери. Эйе разбудили окрики меджаи во дворе. Душная тьма времени ахет доносила их голоса словно издалека или, как если бы он упал в воду и слушал гулкие звуки то ли со дна реки, то ли с берега. Всё, что происходило потом, казалось поразительно замедленным в движении: вот покачнулись и хлопнули двери – вошли верные солдаты государя, озарили красными факелами его опочивальню. Вот проснулась Нубхотеп – пышнобёдрая наложница, зашептала молитву Исиде, а советник всё смотрел на её искривившийся в страхе рот и на руку, которой женщина пыталась защититься, когда её сбросили на пол. Её падение своей округлостью было похоже на перекатывание большого шара. Удар! И тело её размякло – шар растёкся по циновке, будто лопнул бычий пузырь, полный тёмного пива.

«Вставай! Тебя ожидают в Пер-А», - сказал начальник стражи прищурившись, без всякого уважения. «В этот час?» - «Да, немедля!». Однако, солдаты не прикасались к Эйе, не вязали его, и он подумал: «Всё не так плохо. Но что же случилось?». И начальник стражи будто услышал его мысли: «Скоро сам всё узнаешь».

Царский советник шёл в окружении четырёх нубийцев, их тела лоснились от пота и поблёскивали тёмной медью при свете огня. А совсем недавно по этой самой улице в сторону старого дворца Пер-А двигалась торжественная процессия с воинскими штандартами, и глашатай возвещал: «Этому знатному, великому города, правому голосом советнику Эйе за доблестную службу Государь – да будет он жив, здрав, благополучен, да живёт он вечно и вдыхает ладан – даёт земель к югу от Инбу-Хеджа поболее ремена, челяди семьдесят голов в пожалование, и придут рабы к дому сего достойного с подношениями на спинах своих. Государь же повелел одарить его золотом восхваления – заслужил советом и помощью войску в пределах восточных, имя своё прославил!»

Хоть и посмеивались иные царедворцы, что мало пахотных угодий, а ещё меньше людей пожаловал владыка в хозяйство Эйе, но ухмылки исчезали с лиц завидовавших, когда в обозы грузили золото… золото… золото! Столько хватило бы на литой саркофаг!

«Так что же теперь-то случилось?», – Эйе терялся в догадках. «Может, мой непутёвый сын ходил опять в Долину Царей бить черепки с именами умерших? Хоть и пишут их на глине только неимущие, поступок неблаговидный. А вдруг кто-то из слуг моих провинился, а я не знаю? Украли что-нибудь? Сожгли?! – Это как же, мои, разве, люди устроили пожарище у сикоморы и опалили досточтимую кошку? Случайно ли? Да они ли вообще? – Нет, тогда не вели бы меня ночью, как преступника». Он и помыслить не мог о том, что сам совершил злодеяние. Не такой он был человек, служил преданно.

Конвой остановился у задней двери дворца, ведущей в помещения для слуг. Начальник стражи дважды стукнул посохом о каменную плиту у входа, отворился засов, и Эйе повели по тайному коридору во внутренние покои. Кругом не было ни души, рабы спали, а, значит, до рассвета оставалось время. «Неужели меня казнят до появления первых лучей солнца? Так бывает…», - подумал советник. А в малом зале горел свет, и колонны с навершиями, изображавшими связанные кисти папируса, смотрелись празднично. «Как странно», - пронеслось в голове советника: «Я ничего не боюсь. Или боюсь? Что за знак подают мне духи?»

Вошли два писца, жрецы внесли небольшую ладью с фигуркой богини Маат, олицетворявшей правосудие, водрузили её на постамент, туда, где в древние времена стоял трон Пер-А, и воскурили благовония, дабы покровительница всякой правды, открывавшая завесу истины, почтила своим присутствием это ночное собрание.

Тогда явился благородный Мериптах, молодой жрец отца богов, того, изначального, создавшего и бездну, и дыхание. Его почитали в Инбу-Хедже более, чем самого Амона. Чувствовалось, что Мериптах был зол, его разбудили в неурочный час, но он сдерживал свой гнев, подошёл к Эйе почти вплотную и, глядя куда-то в сторону, доверительно промолвил: «Молись богине. Если ты виновен, она не услышит тебя, но, ежели чист, - защитит». И советник изумился тому, как необычно повёл себя Мериптах перед допросом, словно хотел помочь.

Встав на колени и воздев руки, Эйе взглянул на золотую фигурку богини, на маленького чёрного павиана, сидящего у её ног, и, неожиданно для себя, сказал: «Обрати ухо своё ко мне, Джехути, всемилостивый властелин тайн! Преступление моё мне неведомо. Но совершивший беззаконие должен быть наказан. И, если это я, да будет так!». Невозмутимые лица жрецов слегка изменились, только Эйе не мог понять, к добру ли это. «Ты говоришь от сердца?», - спросил Мериптах. Советник стоял молча. Он прислушивался к тишине зала, ему чудилось, будто он улавливал дыхание богини Маат, а золотое перо на её голове покачнулось в дымке благовоний.

«Дошло до нас», - начал благородный Мериптах, - «что ты равняешь себя с богами… с богом. Который един и всесилен. Словно бог живёт в тебе, а ты – в нём. Кто твой бог? Ответствуй!». Голос жреца звучал спокойно. Эйе вздохнул, он силился вспомнить, когда и где проговорился. «Теперь меня сожгут. Подобные мысли – измена государю… Даже имени моего не останется… Но отчего мне не страшно? Ведь духи огня размажут сажу на груди Геба, рассеют пепел по воздуху, и птица Ба утратит моё лицо, не сможет взлететь на опалённых крыльях…», - думы советника прервал взгляд Мериптаха – он напряжённо смотрел вглубь зала. Указуя перстом, жрец закричал: «Здесь кто-то прячется!». Все обернулись и увидели, как тень зашевелилась у дальней колонны. И юноша, мальчик, вышел из своего укрытия. Но никто не кинулся его хватать, напротив, люди пали ниц при виде сиятельного наследника престола. Его узкое лицо с миндалевидными глазами изобразило милостивую улыбку, в которой было больше спеси и даже некоторой брезгливости, чем покровительственного внимания к подданным. Но молодого бога это нисколько не смущало. Шлёпая босыми ногами по каменным плитам пола, он подошёл к Мериптаху, оценивающе посмотрел на него, потом на окружающих. Взгляд наследника остановился на согбенной фигуре Эйе: «Я желаю здесь присутствовать. Вы уже начали, да?». И глаза царевича наполнились совершенно детским любопытством. Казалось, он вдруг забыл о своём высоком положении и в нетерпении замахал рукой, чтобы ему принесли кресло. Вцепившись в подлокотник, стал отколупывать от него эмаль: «Да поднимись уже, презренный», - обратился он к Эйе, хоть и прекрасно помнил имя советника отца.

Жрец повторил вопрос. Допрашиваемый коснулся пекторали на своей груди в знак того, что собирался говорить только правду. «О, юное солнце на твердыне небес! О, молодой Хор, распростёрший крылья защиты над рабами своими! Да будешь ты жив, здрав, невредим, да живёшь ты вечно, да вкушаешь ты от плодов…» - «Хватит!», - прервал его наследник, - «Отвечай!» - «Я не знаю, что сказать. Я… не говорил такого», - пролепетал Эйе. Мериптах разочарованно поморщился: «Притащите сюда толстуху!». Стражники, будто того и ждали, быстро вытолкали темнокожую Нубхотеп из боковой двери на свет и бросили к ногам царевича. Наложница не смела поднять глаз, и вся сжалась в комок, боялась, что снова ударят: тело её было в ссадинах, нити бус на облегающей одежде разорваны.

«Рассказывай, о чём говорили вчера с советником! Ну!». Нубхотеп неслышно заплакала. Только плечи подрагивали да руки тряслись, когда она утирала слёзы. «Не помню…» - «Не помнишь? – Тогда пойдёшь в пищу крокодилам!» - «Нет! Не надо!.. Он сказал, что он – бог…». И наследник разразился смехом: «Да как ты посмел, созданный из глины!.. Казнить его! Без суда!». Однако, вмешался жрец: «Позволь, молодой Хор, продолжить наш допрос. Хотелось бы знать, что на это ответит Эйе».

Увидев Нубхотеп, советник сразу всё понял: на восходе, после утренних ласк, он возлежал со своей наложницей и долго говорил с ней о том, как представлял себе мир и в нём людей, надеясь, однако, что женщина ничего не поймёт – странными были его мысли о божественном. Так и вышло. Неужели она донесла?..

«Ты будешь молчать?! Это плохо кончится!», - Мериптах почти закричал. «Нет, я понял», - сказал Эйе, вдохнул воздух так, будто нюхал цветок, и на сердце у него просветлело.

«В присутствии сына живого бога, под покровительством истины Маат и мудрости Джехути я поведаю вам свою правду. Судите же, насколько я виновен… Когда я родился, сотворённый из крови матери на гончарном круге Хнума, не знал ничего о великих богах, давших нам жизнь и защиту, карающих людей, которых зло обуяло. Я только слышал ребёнком рассказы старших об Усире и Джехути, о владыке реки Себеке и о звёздах на лоне Нут, что они, эти мерцающие капли слёз, – суть души предков, и там, среди них, есть и наши родные. Позже узнал я о Птахе самосотворённом, породившем свет и истину, бездну и тьму, всех нас создавшем единым словом. И стал я думать: можно ли постичь существо, причину вещей в мире, управляемом всесильными богами? И я прилежно учился, только мне было мало того, что почтенные наставники мне говорили».

Жрец ухмыльнулся: «Не хочешь ли сказать, будто ты, прах у ног повелителя, познал причину вещей?!» – «Нет. Вряд ли это кому-то удастся» - «Значит, ты, советник, утверждаешь, что вечные тайны неподвластны нашему государю и богу?» - «Смилуйся, Мериптах, смилуйся! Ведь всем известно: есть секреты между богами! Сам Усир не ведает, как явился на заре Хепри, катящий солнечный диск, а тайна смерти… моей… твоей… открывается по воле Семи Хатхор, никто из богов судьбы человечьей не знает» - «Умён», - удовлетворённо сказал жрец, обернувшись к царевичу. Тот, однако, мирно дремал – глубокомысленные рассуждения быстро его утомили, да и дело было к утру.

«Да простит меня досточтимый Мериптах, но это не ум. Я вообще себя умным не считаю, хоть и учён. Просто привык познавать этот мир сердцем. Как? - Вот, скажем, дитя впервые увидело кошку. Маленький человек не знает, кто это, но усвоит сразу, когда ему расскажут. И будет думать о кошке то, что и другие. Видеть её чужими глазами. И многое в ней может потом не заметить. Поэтому я стараюсь забыть слова. Моя душа, душа Ка смотрит на всё, подобно ребёнку, прикасается ласковыми руками, сама задаёт вопросы…

Нет, я не всегда таков. Многие знают меня: бываю и зол, и недоволен. Но хочу понять, как от тяготы мыслей своих, от поступков неверных освободиться. И когда бог Шу даёт мне ровное дыхание, я счастлив: и бог во мне, и я в нём. С покоем в сердце можно долго пребывать высоко-высоко вместе с птицами. Отчего их назвали «птицами хаоса»? И повторяют это вслед друг за другом! А мне кажется иногда, будто я летаю. И во сне, и когда просто закрою глаза».

«Постой-постой!», - прервал его Мериптах, - «О каком боге ты говоришь? О боге ветра Шу?» - «Для каждого он свой. В Инбу-Хедже – Птах, Джехути - в Иуну, у речных порогов Нубы – кровавый Себек. Есть люди, поклоняющиеся единому богу Амону-Ра…» - «Да, да! Я этот единый бог и есть!», - закричал внезапно очнувшийся наследник, - «Как ты там говорил? Ты во мне пребываешь? Сидишь во мне? - Это щекотно!», - он зажмурился, будто для принятия сложного решения, и сказал: «Но я позволяю». И жрецы склонились перед молодым Хором.

Постояв немного в задумчивости, Мериптах возвестил: «Я не вижу никакой вины в том, что говорил этот человек», - и указал на Эйе пальцем, - «Но вижу вину этой женщины! Она оболгала своего благодетеля! Спрошу ещё: ты, Нубхотеп, слышала, что говорил твой господин?», - наложница склонила голову в знак согласия, - «Нубхотеп, так ли он говорил с тобой? Этими ли словами?» - «Он сказал, что он – бог…», - прошептала женщина. «Советник не мог так сказать! Он же во мне сидит! По моему соизволению!», - завизжал царевич, и его лицо стало похоже на мордочку хищного зверька. Жрецы переглянулись. «Вот её надо бросить крокодилам!», - издал свой радостный крик молодой Хор…

И советник Эйе не слышал уже, как огласили приговор, как тащили из зала упирающуюся в ужасе Нубхотеп… Он думал про себя: «Я же чувствовал, что так и будет, не боялся казни. Я – бог!». И тихо, приятно улыбался.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

«Мииш, а Миш! На рыбалку-то поедешь?», - кричал из своей гримёрки гонец фараона. И Великий Жрец ответствовал ему из-за стенки: «Не знаю ещё! Холодно! Жена может не пустить!» - «Лёд сейчас крепкий, и погоду в понедельник обещали хорошую» - «Да, слышал!»

Гонец Валера, любитель подлёдного лова, в очередной раз пытался собрать команду вокалистов, но часто для кого-нибудь из них или сразу для всех это заканчивалось плохо. Тогда к фониатру, профессору Анне Борисовне, выстраивалась очередь на приём. Доктор открывала дверь в коридорчик, где сидели Онегины, Кончаки и Лоэнгрины, раздражённо говорила: «Ребята, а кто петь-то будет? А?» Затем один из пациентов усаживался в кресло напротив врача, открывал рот: «Иииии!», - на высокой ноте певческие связки поливались лечебным составом, Анна Борисовна при этом всегда подпевала, высовывая кончик языка. Всё! Кашель. Готово. Следующий. «Валера, ты чего добиваешься? Не ровен час, вызовут тебя на партсобрание!» - шептала она зловеще. «За что, Анна Борисовна?! Это же личный выбор каждого, ехать или не ехать…» - «Но ты подзуживаешь!» - «Нет, не подзуживаю» - «Нет, подзуживаешь!.. Второй год развлекаетесь! Как малые дети, честное слово! Александрова я посадила на больничный после вашего последнего приключения. А у тебя фарингит хороший. Когда следующий спектакль?» - «Аида». Послезавтра» - «Я буду дежурить. Поэтому жду тебя в кабинете у сцены: зайдёшь перед началом».

Валера-Валерочка, фараонов гонец, спортивный парень без вредных привычек, с широким лицом и копной белокурых волос, которые трудно упрятать под париком, сидел у гримировального столика и мечтал. Может, ему хотелось поймать золотую рыбку, которая в Финском заливе не водится. С той стороны раскладушки-трюмо на него смотрел смуглый юноша. Его глаза, густо обведённые чёрным, напоминали рыб, плывущих навстречу друг другу. Валера покосился на зеркальную створку: анфилада бесконечных изображений египтянина… голоса на незнакомом языке… дыхание моря…

 

 

Он лежал на мостках около причала и раскачивал ногой, доставая волну. Ветер дул с севера, приближался шторм, но вода оставалась прозрачной, бирюзового оттенка, с шапками белой пены на гребнях и мокром песке. Челноки спешили к берегу, над морем кружили птицы хаоса, с которыми ничего не мог поделать маленький рыжий кот Ра, клубочком свернувшийся на небе. Все ждали корабля из Ханаана, в порт прибыли носильщики, перевозчики, купцы и, что интересно, поодаль стояли знатные люди Пер-а, дворцовые стражники и даже женщины. Однако, судно с драгоценным грузом не появлялось, и юноша подумал, что оно причалило к другому берегу из-за надвигающейся бури. Он слышал, что хананеи боятся Яма, своего морского божества, несущего смерть и беспорядки.

Будучи сыном сборщика налогов, юноша посещал Дом учения писанию, где молодых людей готовили в чиновники, вот и теперь его послали на берег не просто так: он должен был выполнить свою работу не хуже любого писца и стать рех-хет – человеком, знающим вещи, то есть, образованным, и заменить отца.

«Да увижу я пользу трудов Джехути, да постигну я тексты его тайные, стану господином слов сокровенных, освещающих то, что мраком сокрыто», - повторяли ученики школы, получая уроки божественного исчисления. Им преподавали также сочинительство: нужно было в совершенстве знать придворные и служебные ритуалы, играть на музыкальных инструментах и вести достойный образ жизни. Хлопот хватало. И как же приятно оказалось теперь нежиться на берегу и просто наблюдать, как по небу бегут облака: белые, молочные, и тёмные, аметистовые.

И вот, люди у причала начали переговариваться между собой: на горизонте появилось судно. Оно шло по волнам тяжело, но уверенно и устремлённо, подобно иссиня-красному быку на парусе. Ветер усилился и мутные волны лизали сваи и доски, кидались с шумом на землю, оставляя липкие водоросли. И корабль ханаанский, стукнувшись бортом о могучую древесину, издал глубокий подводный звук, замычал, будто Бха, так, что глашатай едва удержал платок на своей голове. И тогда он поднял руку и закричал, что есть силы: «Пусть присутствующий донесёт до отсутствующего!» - и побежали носильщики с мешками, ларями, сосудами из глины, клетками с голубями и отрезами пурпурной ткани, обёрнутыми в циновки. И все записывали, а купцы начали торг.

Но что же случилось с юношей? – Молодой рех-хет стоял недвижим на причале и не отрывал глаз от девочки, которую нёс на руках знатный вельможа. Ветер откинул покрывало с её лица, и парень увидел то, что ему не дозволено было видеть: сначала две маленькие лодочки на её ногах, инкрустированные перламутром, затем наряд из плотно расшитой ткани и, наконец, глаза. Она смотрела на него, обернувшись через плечо влиятельного посла, и улыбалась. «Я ждал тебя тысячи лун…», - пронеслось у него в голове. И тут его столкнули в воду, и он не увидел уже, как тронулась ко дворцу её торжественная процессия. Волна уносила его в море, люди кричали на берегу, запрыгивали в челноки…

«Во сне, в зеркале, в воде пребывает мир. Он создан из дряхлых тел и бренных предметов. Не спи. Не смотри. Не погружайся. А наверху облака плывут и птицы хаоса кружат в пустоте небес. Где вы, чертоги Великой Чистоты? – На недосягаемой высоте. Где мирские истины? – Они противоречат друг другу, порождают чудовищных рыб в морских глубинах. А мои погребальные пелены сотканы из света: Ра опускает лучи свои в тёмную воду, и они кружатся, вьются, опутывают меня. Я – деревянное веретено, вынеси меня, море, на берег, дабы предать земле, запечатлеть моё имя, ведь всё начинается с имени, пусть им и закончится, ибо я не могу испросить у богов продления жизни моей»

Последнее, что он помнил, это лицо девочки, её губки, похожие на птичку, и глаза, уводящие в темноту… Вдох!!!

Юноша очнулся в своей комнате. Кругом был нестерпимый свет. Когда он начал различать предметы, дотянулся до кувшина: его мучила жажда. Потом дрожащей рукой взял папирус и приступил к таинству: разжевал калам, опустил его в воду, стряхнул первую капельку в память о великом писце Имхотепе и, размешав чернила, записал:

«Я ждал тебя тысячи лун…»

 

 

Грёзы Валеры прервало голосовое оповещение: «Дан третий звонок! Внимание! Солистов, занятых в первом акте, прошу на сцену!». И он вошёл в тёплую чёрную тьму, перемежаемую полосами света рампы оттуда, из другого мира. Казалось, что у всех присутствующих, тихо копошащихся перед выходом, открыты рты, будто они дышат на стекло. Раздавались мягкие шаги, как по бархату, и, так же тихо, как ватная, опустилась балка кулис. Несколько человек из миманса поправляли свои костюмы. Платки на их головах напоминали фелуки на волнах, а опахала двигались подобно кучевым облакам по грозовому небу… «Почему грозовому?», - силился вспомнить Валера. Видение моря не оставляло его и сейчас. «Почему меня столкнули в воду?» - «Эй, закурить не найдётся?», - услышал он шёпот сзади. Это Великий Жрец возвращал его с неба на землю. Они улыбнулись друг другу и вышли в жар полуденного солнца Та-Кемет.

 

 

 

Михаил Иванович – Миша – стоял на сцене, сложив руки «полочкой» перед грудью, в полном осознании своей причастности к культу бога созидания.

«О, Птах, податель жизни, да будет свет твой светом моим. О, Птах, милосердный, пусть твое сострадание освободит меня, ибо я явился в мир из божественного тела твоего», - так думал теперь о себе у ног всемогущего маленький человек, родившийся в степях Казахстана. Из-за невысокого роста Миша носил обувь на котурнах, как в античном театре, но никто не подшучивал над ним, ибо исходила от него большая сила и спокойное расположение к людям. Кроме того, он отличался одним хорошим качеством, без которого актёры, а, тем более, оперные певцы не выживают на сцене: он наивно верил в свою избранность, более того, гениальность. И оказывался прав.

Прозвучала увертюра, поднялся занавес, Рамфис первым обратился к толпе, то есть, к залу, задавая тон всему действу. Это чёрный голос Чёрной Земли Та-Кемет, густой, будто масло, твёрдый, как металл, посланный богами с неба. Он звучал, подобно закону, явлению первородного естества Птаха, которому нет и не может быть никакого противостояния!..

Настал антракт. Раскалённый воздух ещё дрожал под светом юпитеров, а Михаил Иванович побрёл, осторожно переступая на котурнах, в свою раздевалку. Сняв облачение, расслабился, размял ноги.

«Знаешь, Валера, я ведь не всегда был таким» - «Каким?» - «В консерватории, когда пробовал петь партию Рамфиса, ставил перед собой руки вот так, полочкой, и говорил: «Начинаем производственную гимнастику!» - «Ой, не могу!», - и гонец фараона бежал рассказывать новый театральный анекдот всем, находящимся в гримёрных по соседству. Послышался хохот и молодецкий посвист Радамеса. «Так я не закончил!», - громогласно, для всех, продолжил Миша: «Однажды, уже будучи здесь солистом, я встретил в библиотеке Лиепу. Ну, Лиепу… Он зыркнул на меня своими огромными глазами, мы поздоровались, и я спросил, что он делает? – В руках у него был альбом рисунков Бакста. Марис, оказывается, готовился к выступлению. Вот так. И тут я задумался… А Катя, библиотекарь, уже давно приставала ко мне, чтоб я почитал о Древнем Египте. Видно, чего-то в образе моём не хватало, только я не замечал. Взял книги. И пошло-поехало! Каких только фантазий мне в голову не приходило! Как-то даже сон видел, трёх жрецов, наподобие известного писца Каи…»

 

 

Я был помощником писца при Джехути, воздадим благодарения ему, великому и вечному. С детства воспитывался при храме. В мои обязанности входило кормить жертвенных рыб и лягушек, сохранять в чистоте и порядке письменные принадлежности. В отрочестве меня допустили к письму, и я тренировался палочкой по мокрой глине. Была и тренировка кисти в воде: я отыскивал на дне кувшина камушки по величине и форме. Рука нарабатывалась, как тонкий и точный инструмент. Потом в те же сосуды сажали несколько раков, сначала они щипали меня за пальцы, а потом я научился чувствовать, есть они в кувшине или нет. Позже наловчился двигать рукой так, что они меня не трогали. А ещё жрецы заставляли меня играть на флейте. Я не хотел, плакал. Но всё шло хорошо несмотря на мелкие неприятности, пока не настал день перемен.

Это был влажный туманный час на реке. Мы собирали лотосы для храма, и меня чуть не схватил крокодил. После этого мне долго не давали ничего делать, не допускали ни к письму, ни к животным. Я спал во дворе, болел, но никто не лечил меня, никто даже не подходил. На священные изображения не позволялось смотреть, поэтому для меня нарисовали точку на стене, в углу около ворот, и велели глядеть на неё, если я захочу помолиться. Но я не умел, и тогда подошёл ко мне жрец и сказал:

«...Любим богами тот, кто им внимает. Лишь сердцем ты можешь их слышать, лишь им понимаешь. Следуй за сердцем своим, пока существуешь, впустую время не трать, в дней суете пребывая. Не сократится срок жизни того, кто мудрости следует, не обделен будет он жизненной силой. Помни: все блага жизни — в сердце твоем...»

И прошло несколько лун времени ахет, когда от слёз Исиды разливается великий Ятрау, закончился праздник реки и я узнал, что мне предстоит обряд очищения. Но сначала мне вручили небольшой полированный камень, на котором я должен был вытесать обращение к Джехути. Я и не думал тогда, что сам себе выношу приговор, не упомянув в своём послании имени великого бога. Ах, если б я к нему обратился, был бы под его защитой, потому что он владыка нашего храма, а так попал под власть совсем другой силы.  Я трудился день и ночь, мне давали приличную пищу и пустили в помещение, где жрецы высекали иероглифы на плитах. На девятый день моя работа была готова, я написал тогда: «О, Уаджит, следи за мной вечно!», полагаясь на материнскую опеку богини. Когда позвали к Верховному жрецу, я спал. Он нашёл мою запись на камне удовлетворительной, и меня поселили вместе с коброй. О, боги! Этим фактом я считался очищенным. Я не испугался змеи, и меня очень одобрили и сообщили, что она не укусит, если я её не обижу. Вообще-то её держали в другом помещении, но она сюда постоянно заползала через большую дыру в стене. Эту дыру не заделывали, так как священные кобры облюбовали себе местечко и жили здесь уже не одно поколение. А я… я должен был научиться спать со змеёй. Но я устраивался ночью во дворе, днём - вообще где угодно, и, когда это заметили, меня заперли в моей каморке. Жрецы всё потешались, что я сам выбрал себе «мамочку». Потом она даже несколько раз ползала по мне, но к тому времени я её уже совсем не боялся.

«О, Уаджит, моя владычица, госпожа обеих земель! Пробудись в мире! Да будет умиротворённым твое пробуждение! Госпожа красной короны, кормилица юного Хора, прекрасноликая, да будет умиротворённым твое пробуждение!», - так я пел ей на восходе солнца, но она умерла, не прошло и десяти лун. Что я почувствовал тогда? – Облегчение. Нет, не только. Мне показалось, что за мной теперь никто не смотрит, более того, будто я больше никому не нужен. И это было настолько странно, что я горько плакал несколько дней то ли от сладкого привкуса свободы, то ли от печали.

И опять наступило время ахет, и волны Ятрау омывали ноги божественных статуй зелёной и красной кровью, принося плодородный ил, а в застойных водах гуляли священные ибисы. В деревнях веселились люди, пили пиво, делились лепёшками с бедными, и однажды нашли толстяка, чтобы катать его в лодке и величать его богом Хапи, намазав маслом живот и водрузив на его плешивую голову подобие короны из тростника.  Но сбежалась стража и стала хлестать их плётками, а потом принесли на носилках жреца, и он велел людям пасть ниц и просить прощения у благодатного Хапи за содеянное. И люди часами стояли в мокрых полях на коленях. Праздник кончился.

«Процветай, процветай же, Хапи, процветай же, всё оживляющий, с дарами полей приходящий!»

Для усердной молитвы Сехмет всех нас собрали в храме, чтобы умилостивить львиноликую, несущую и смерть, и исцеление, ибо гнев богини велик и страшен. Принесли трещотки и колокольцы отгонять духов болезней и чаши с мутной водой и водой прозрачной, чтобы богиня очистила воду. Окуривали её благовониями, привезёнными из страны Пунт. В этом мареве мирра и ладана я увидел одиноко стоящую фигуру незнакомого молодого жреца. Оказывается, он жил при храме уже несколько дней, а я его не замечал. Мы оба были странные: у него были веки в складочку, а у меня – верхняя оттопыренная губа. И мне показалось, что это нас как-то роднило. И он так загадочно мне улыбался. Назавтра меня переселили в светлое помещение с двумя лежанками и сказали, что я назначен к молодому жрецу в услужение. Тогда я узнал, что со временем он должен был стать главным писцом храма. Он быстро прошёл обряды посвящения, а я обижался и ревновал, потому что на меня не обратили внимания, не захотели немножко повысить и всё оставляли при нём. А ведь это я спал со змеёй! Когда мы познакомились поближе, я понял, что человек он очень добрый. Мне нравилось просто сидеть около него, и странное чувство охватывало меня: вокруг разливалась ласкающая тишь, когда он занимался письмом или чтением папирусов. Однажды я спросил его: «Зачем лягушек, за которыми я ухаживаю, скармливают ибисам? Ведь это так несправедливо!» А он ответил, что я неточно построил своё высказывание, поэтому в моём мире такое случается. Как он сложно выражался! И я не понял. Хоть и силился понять. Но я был так счастлив при нём! Это счастье продолжалось тысячи лун, оно не закончилось и тогда, когда его не стало. Я не ощутил его ухода. Ночью он сел, хотел взять воды и повалился на бок. Я подумал, что он уснул. После похорон жрецы принесли мне верблюжье одеяло в подарок от его родственников из западных земель. Это была непозволительная роскошь. Я удивился и порадовался, что писец Божественного Писца, мой дорогой друг, сообщил им обо мне. Одеяло было добротным, и оно сослужило мне хорошую службу: я кутался в него, когда через пару дней заболел лихорадкой. И меня опять никто не лечил, все ждали, что я отправлюсь в Аменти вслед за своим так рано зашедшим солнцем. А я бредил пустыней в то время, так мне было плохо. Иногда выходил во двор, лежал там, и однажды ко мне подошёл павиан и опрокинул на меня кувшин с пивом. И тут жрецы забегали, как в муравейнике, начали меня срочно отхаживать, и я поправился через пару дней. Люди заговорили, что я отмечен Богом, но Верховный – да живёт он вечно – всё тянул и тянул с моим посвящением. Однако, он приказал дать мне очень значительную свободу по сравнению с другими, как выяснилось, он хотел понаблюдать за моим поведением. Тогда я при первой возможности брал лодку и уходил на ней подальше от города, чтобы побыть в тишине и почувствовать незримое присутствие моего дорогого друга. От работы я, однако, не отлынивал, обязанности исполнял исправно и продолжал упражняться в письме. Много ли времени прошло, не знаю, но мой день настал! И вот, я сидел уже в храме и считал капли водяных часов. Потом мне подали какой-то напиток, и я смутно помню тени в церемониальных масках. Они то обкуривали меня чем-то дурманящим, то посыпали землёй, то прижигали тело тлеющими печатями из трав. А я лежал на полу и мне надсекали кожу на ступнях. Очнулся я в темноте, весь мокрый, опять где-то капала вода, и голос матери Исиды призывал божественного супруга отпустить меня и дать мне посвящение. Отныне я считался чистым, именовался «ваб». Сын простого крестьянина из деревушки близ Хемену, я стал жрецом.

«О, Уаджит, следи за мной вечно!» - этот камешек на верёвке мне позволялось надевать во время торжественных церемоний. Тогда работы у меня прибавилось. Я отвечал за чистоту алтарей, святилищ и ниш, иногда выносил священную лодку оракулам для трактования знаков. Но при храме было много жрецов моего ранга, и такая честь выпадала редко. Шло время, я продолжал заниматься письмом, следуя основному закону: начертание знаков, также, как прикосновение к письменным принадлежностям – тоже служение великому Джехути, поэтому делать записи можно только когда в душе царит мир. Я читал и переписывал священные тексты, ознакомился с движением планет, собирал лечебные травы, только в одном деле не слишком преуспел: мне не легко давались законы божественного исчисления. Из любви к уединению я приходил в свою старую каморку, где теперь жила молодая кобра. Мы подружились. Она часто стояла передо мной и что-то мне напевала. Около моего жилища время от времени появлялись крестьяне с подношениями и просьбами помолиться о них, о спасении их душ от Дуата, для вечного счастья в Харт-Нитр. И я возжигал белый сандал:

«Слава тебе, Джехути! Я твой особенный поклонник. Всели любовь ко мне, похвалу мою, сладость мою, защиту мою в тела, в сердца, в утробы всех людей, соедини всех вместе…»

Я умер пожилым человеком от чахотки. Так что, одеяло опять пригодилось, я кутался в него при ознобе и мечтал скоро увидеть моего друга в Полях Иалу. А во время похоронной церемонии двоим жрецам младшего уровня смешинка в рот попала, этим мои похороны были особым образом отмечены. И на крышке деревянного саркофага нарисовали улыбающегося Инпу – Анубиса.

 

 

Раздался тихий стук в двери гримёрных на «мужской половине» - так назывались все закулисные помещения по правую сторону от дирижёра. На пороге, не решаясь войти, стояла билетёрша Вера Васильевна: «Джентльмены, к вам можно? Не помешаю?» - Джентльмены одобрительно откликнулись. «Михаил Иванович, вам послание, точнее, целая посылка от воздыхателей!» - «Да ладно!», - выглянул удивлённый Рамфис. Помимо букета тёмных роз, коробка шоколадных конфет «Ассорти» и бутылка коньяка. «Ууу!», - загудели мужчины в предвкушении скорого пиршества. «А цветы, Вера Васильевна, на поклон после спектакля», - «Конечно! Просто принесла вас порадовать», - улыбнулась билетёрша, - «И ещё, Мишенька, у меня просьба: сделайте мне красиво!», - и засмеялась. «Всенепременно-с!», - ответил Рамфис и развернулся к ней в царственной позе египетской статуи.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

За узким окном было темно, горели фонари, шёл мокрый снег. Он пытался залепить щели, сквозь которые поддувало. Полоски бумаги на рамах потихоньку отклеивались, а вата, лежавшая в проёме, потемнела от городской пыли, которой сырость не помеха. Пушистая прослойка изображала сугробы со снежинками, вырезанными из конфетных обёрток. Они шевелились на сквозняке. Новогодние праздники уже прошли, но собака, привязанная к чугунной батарее, сидела на истёртом восточном коврике и ждала хозяйку, как чуда. В помещении пахло псиной. Гладкая, лоснящаяся сука добермана могла оставаться неподвижной часами. От Анубиса её отличал кроткий просящий взгляд.

Как животное сюда попало? Кто пустил? – В театр по специальному разрешению проходили только Россинант, ослик и несколько овчарок. Прямо на сцену и обратно, в машину. Хотя, говорят, когда-то даже слона выводили в балете «Баядерка», но недолго: с четвероногими и смех, и грех. Однажды, во время действия в опере «Декабристы», на Сенатскую площадь из будки суфлёра вылез здоровый кот, присел, стал вылизываться. Публика зашепталась, захихикала, и один отступавший солдат потерял бдительность, угодил ногой в бутафорский кивер, да так и ушёл с ним за кулисы под грохот аплодисментов.

«Это ещё ничего!», - говорила хозяйка роскошной собаки своей приятельнице из профкома, тяжело поднимаясь по лестнице, выдавливая с сипом воздух из лёгких, - «Было дело, Базилю пришлось в бубен собирать то, что Россинант на сцене оставил». Она открыла дверь, и табличка с надписью «Архив» опять сорвалась с одного гвоздика, повисла и закачалась. «Ну, сколько им говорить, что здесь шайбочка нужна! Тьфу!... Проходи-проходи!», - сказала она подруге, придерживая створку, готовую захлопнуться под гнётом пружины.

Помещение архива, куда вошли дамы, всегда оставалось полутёмным. Под потолком, раскаляясь, зияла единственная лампа, мощи которой не хватало. Кругом стояли древние резные шкафы. Полки, сколоченные вручную, устремлялись в небо, будто лестница Якова. Путь в узком проходе перегораживала раскрытая стремянка. На стенах висели старые афиши, календарь и часы с навеки замершей в них кукушкой, которую никто не видел.

«Тик… так… тик… так», - медленно, с расстановкой метронома, вёл свою считалочку скрипучий механизм. Собака бесшумно встала. И Галина Нестеровна – так звали властительницу архивных кущей – положила на коврик пару сухариков. «Хрум-хрум», - и доберманша Дейнара опять улеглась в позе бога погребальных ритуалов.

«Адочка, присаживайся!», - сказала царица, опускаясь в кресло, по-домашнему накрытое пледом, указывая на рядом стоявший венский стул. «Да ничего, я постою», - неуверенно пролепетала подруга, прекрасно понимая, что к Галиночке Нестеровне на минуточку не заходят. Не получается! Почему? – Похожая на постаревшую атаманшу из мультфильма «Бременские музыканты», в неизменном чёрном павлопосадском платке, наброшенном на горб, с алыми губами, ногтями, рубиновым перстнем, всюду проникавшим запахом духов «Красная Москва», архивариус была неотразима.

Она, в прошлом артистка миманса Галя Огольцова, не смогла на сцене выразить себя в полной мере: не хватило времени, случилось несчастье. После автокатастрофы появился горб. Но артисты, обладающие даром фантазии, прекрасно понимали: так был запечатлён в теле её личный архив.

О театре и его обитателях она знала, кажется, всё. Или делала вид, будто знала. С её накрашенных уст слетали новости и сплетни, которые так затейливо переплетались, - заслушаешься! Люди верили ей безоговорочно. Казалось, уже с утра она обзванивала балетную и оперную труппу, режиссёрское управление и дирижёров, и могла поведать, что каждый из них ел на завтрак, к каким врачам обращался, с кем вчера флиртовал. Причём, все, о ком она говорила, оказывались чуть ли не ближайшими друзьями. Галина Нестеровна давала это понять, используя амикашонские приёмы: «Ой, Светка мне сегодня сказала…». А «Светка», между тем, была известной балериной, по натуре недотрогой и почти мизантропом. Уж она-то вряд ли позволяла так себя величать.

Нетрудно догадаться: любимой настольной книгой архивариуса являлся телефонный справочник, небольшой, но очень пузатый, с бесчисленными закладками, справками, вырезками из газет. Он открывался обычно на нужной странице, а если нет, Галина Нестеровна слюнила свой палец, листала и начинала рассказывать обо всём подряд, нацеливая свой вороний глаз на очередную бумажонку. «Вы слышали, что у Райкиных случилось? – Да нет, не у Аркадия Исакыча, - у брата…». «В воскресенье видела Фрейндлих с мужем в Комарово. Помирились, что ли?» - Архивной горбунье до всего было дело. Она опутывала паутиной своих связей не только театр. Везде вхожа, со всеми любезна и чертовски обворожительна, эта женщина, похожая на комод с тонкими ножками, умела добиваться желаемого. Вот, и теперь она сунула вахтёру пачку дефицитного «Мальборо»: «Петечка, мы тихонечко», и провела за кулисы собаку.

Угощая подругу растворимым кофе, который в те времена был едва ли не вкусней обычного молотого, предложив печенье «курабье», купленное, конечно же, в фирменном магазине «Север» на Невском, она продолжала: «Не знаю, что делать… Сколько раз говорила с Толей, он не подаёт мне никаких знаков! Это немыслимо!». Речь шла о наборе в балетную школу, куда горбунья хотела определить внука. А Толей был знаменитый педагог Селицкий, воспитывавший звёздных мальчиков. «Ноги хорошие, шея короткая», - вот, что говорили в жюри, и это вся информация. Ни да, ни нет». Долго ли продолжалась беседа с Адочкой, неизвестно. Но верная Дейнара слушала внимательно.

Оставшись одна, Галина Нестеровна включила местное радио: транслировали «Аиду». В зал идти не хотелось - она и так знала всю оперу наизусть. Окинула взглядом полки архива: книги, каталоги в специальных ящичках, картонные папки с тесёмочками, афиши, виниловые пластинки, фото с дарственными надписями и без. Фарфоровая статуэтка Улановой. В этих кущах ничего не приходилось искать, только подняться на стремянку, махнув цыганским платком. Ох, тяжко!

На стол легли две потёртые папки с учётными номерами. Нужно было готовиться к выставке, посвящённой постановке «Аиды», и забыть, забыть, хоть на время, о внуке. Но мысли о нём не отступали: как пройдёт второй этап просмотра? Примут ли в Вагановское талантливого мальчика? Чем пожертвовать? Каким богам молиться? Казалось, она всё была готова отдать, лишь бы Васька поступил. К Селицкому в класс. Только к нему, гениальному, неподкупному, и оттого великому.

Но к делу, к делу… Из отдельного конверта на неё взглянули сияющие глаза Жермены Гейне-Вагнер. Надпись на фотографии размашистым крупным почерком всколыхнула воспоминания: «Галочке на добрую память». Скольких прославленных певцов, танцовщиков она знавала! Вот Печковский в роли Радамеса, а вот молодой Коля Кривуля – Великий Жрец. А это что? - Эля в костюме Амнерис. Какая пластика! К ней, помнится, Уланова приезжала смотреть позы, движение. А наряд какой! Плиссировка. Точно, как в Древнем Египте.

Между тем, на сцене началось третье действие оперы. Берег Нила. Галина Никифоровна улыбнулась, вспоминая недавний казус, случившийся с лодкой, застрявшей на рельсах у храма Исиды. Радамесу пришлось её подтолкнуть! Ух! Но музыка Верди навевала иные, возвышенные чувства, всплывали картины, где белые ткани реяли на ветру в руках танцовщиков:

 

 

Статные и гибкие красавцы несли большие лари и корзины на берег реки, раскрывали их, и по воздуху разливалось благовоние. Это был аромат двух тысяч лилий, морского жёлудя, сладкого тростника, мирры, вина и корицы, крокусов, мёда и соли, и кардамона с каплями собранной дождевой воды. По преданию эти духи в Та-Кемет приносила белоснежная птица Дедуна, но все знали, что это не так, их везли из земли Пунт вместе с другими товарами: чёрным деревом, слоновой костью, золотом, рабами и ручными обезьянами.

И только лёгкое льняное полотно, находившееся в ларях, ткали, отбеливали и плиссировали здесь. А ещё его приходилось часто стирать в специально отведённых для этого местах на реке. Черпаками и кувшинами набирали воду в чаны, сыпали туда соду и, время от времени, поглядывали: спокойно ли на воде. К стирке допускались мужчины и очень смелые женщины. Полоскали бельё на мостках или с берега, если было хорошее течение. Прачки вскидывали руки вверх и с размахом кидали покрывала на поверхность воды, движение в воздухе мокрой ткани напоминало крылья белых цапель и фламинго. А голубые одежды для похоронных церемоний стирали отдельно.

И однажды, все прачки видели, как разноцветной змейкой пролетел по воздуху драгоценный детский поясок, затерявшийся среди белья, и упал далеко в реку. На солнце блеснули бусины из финикийского стекла и медовые сердолики. Что делать? – Мужчины вооружились рогатинами, полезли в воду, искали до вечера, хорошо, что крокодилы не приближались. И вот, пришёл жрец и объявил, что виновников надо крепко наказать – избить кулаками, как положено при краже, и востребовать с них стоимость вещи. И прачки тут же, не сходя с места, начали тузить друг друга и ругаться, началась неразбериха! Неизвестно, чем бы дело кончилось, многие могли остаться покалеченными, но тут случилось чудо, которое спасло несчастных: на поверхности воды показался бегемот. «О, Таурт! О, мать всеблагая! Повитуха богов!», - голосили люди. Жрец обомлел. Он остановил потасовку и решил сообщить о происшествии небет – хозяйке дома. Однако, спустилась ночь, и Нут открыла своё звёздное лоно. Все успокоились.

А наутро небесное око окрасило воды Ятрау в розовый цвет, и пальмы-дум воздели свои руки в приветствии солнцу. И госпожа проснулась и велела принести свежие льняные одежды - они были сотканы из света богиней. Выбирала украшения по случаю: тонкий усех из красного и зелёного бисера с большими малахитовыми вставками лёг ей на грудь. Иссиня-чёрный парик увенчала у лба белая лилия, а на запястьях тихо зазвенели медные браслеты. Она собиралась с визитом во дворец, и восторженный раб напевал ей песенку: «Был бы я зеркалом твоим, чтоб лишь на меня ты глядела, был бы я ниткой бус, что на шее твоей…» Раб, из пленных, отличался и хорошим воспитанием, и благородным происхождением, поэтому госпожа не сердилась, а только по-кошачьи щурилась от удовольствия.

И тут в опочивальню вошёл тот самый жрец, к слову сказать, близкий её родственник, поднёс небет чашу, полную молока, с пожеланием здравия и приступил к своему рассказу. Лицо хозяйки изменилось, хищница настаивала на том, чтобы виновные были наказаны, крики разносились по всему дому, а слуга богов требовал богатых приношений Таурт, охраняющей младенцев. Госпожа противилась, и разгневанный жрец хлопнул дверью. В воздухе зависло молчание. И тогда в конце анфилады показалась маленькая фигурка рабыни, семенящая к покоям хозяйки. Она то падала ниц, то опять торопилась-торопилась, чтобы сообщить… У маленькой дочки, единственного ребёнка госпожи, сильный жар.

Тут же начались сборы даров для богини, на столешницу для жертвенных приношений слуги укладывали отрезы белоснежного льна, несколько серебряных украшений, которым в стране просто не было цены, семь фаянсовых скарабеев с гравировкой на брюшке – слёзными просьбами о здоровье наследницы, блюда с фруктами, ароматические конусы… А госпожа вдруг повелела подать себе лодку и погрузить туда весь этот скарб. Слуги ахнули: неужели она собирается в святилище Таурт? Далеко ведь! И вот, лодка, несомая течением, достигла середины реки, а дальше все наблюдали невиданное: трясущаяся и злая красавица кидала фрукты в воду, будто камни, а потом начала сбрасывать свои одежды, парик, украшения, и с воплями: «Много ли ещё тебе надо? Бери! Забирай!» отправляла всё это на дно. И аромат Сешенен, тонкий аромат её духов, разливался волнами над рекой.

 

 

 

 

 

 

Театральный буфет за кулисами был ещё закрыт, но в полутьме кафетерия уже сидела посетительница. Певица. Прима. Красавица Марина постукивала по полировке столика отточенными ноготками. Ей нравился этот момент затишья, почти дзенская звенящая пустота, царящая вокруг, будто время остановилось, а тяжёлый занавес ограничил пространство маленького мирка, огородил его от всего света. А там, вовне, тихо шёл снег, бежали трамвайчики, и раскрасневшиеся на морозе люди спешили домой. «А где мой дом? – Здесь мой дом», - пронеслось в голове у Марины. Она страдала от одиночества. Она им спасалась.

В темноватой квартирке на Петроградской её ждала сиамская кошка Бесси – хранительница очага и его настоящая хозяйка, требовательная по отношению к своей прислужнице, которая подносила пищу, тщательно вылизывала тряпкой полы и мебель, ночевала и вертелась перед зеркалом то искусственно улыбаясь, то втягивая свой располневший животик. Много, много странных бессмысленных действий совершала эта женщина, но Бесси не особенно беспокоила суетливость Марины. Вот, разве что, приходилось прятаться под диван, когда та начинала истошно мяукать. А теперь известная актриса, а также кошачья повариха, уборщица и няня – в одном лице – куда-то ушла, стало грустно. Громко тикали часы. Так громко, что этот нарастающий звук казался реальным в пустом кафе на другом конце города. Тонкий скрип и точные удары нарушали медитативный настрой певицы: ещё мгновение, и весь театр превратится в улей, а пока… Марина грезила наяву:

«Я пришла к тебе, госпожа моя, по велению сердца твоего, ибо даже когда ты молчишь, я тебя слышу. Повсюду следуя за тобой, постигла я, сколь благотворно божественное присутствие твоё, о, царевна обеих земель. И я, рабыня, к ногам твоим припадаю. Чего изволишь? – Только взгляни, и я уже знаю желание твоё, спешу за ходом мыслей твоих, текучих, как молочные струи сосцов матери-Нут. Прикажи, и я умру за тебя, о, царевна. Лишь не отнимай у меня моего возлюбленного, во имя великого Хнума не отнимай, ведь тогда смерть моя не даст тебе никакой пользы, и дух-хранитель Ка станет скитаться без пристанища в этом мире, и даже Инпу меня не проводит…»

Свет! – Заморгали под потолком длинные багеты ламп. Вошла Шура, точнее, Александра Филаретовна, как она велела себя величать, потому как от неё зависело наличие на прилавке хороших конфет, икорки и сухой колбаски. Но звали её Шурочкой, доверительно, пытаясь изобразить приязнь к шкафообразному существу с белым подобием кружевного чепца на голове, сползавшим по лбу к модным и очень дорогим очкам зеленоватого отлива.

Марина достала гладкую купюру из портмоне, демонстрируя свой ярко-красный маникюр на глади крокодиловой кожи. «Вам как обычно?», - спросила буфетчица. «Да», - сдавленно и растяжно ответила прима. Изобразив кислую гримаску, понесла к своему столику стакан сладкого чая с долькой лимона и… пирожное «корзиночку», украшенную густой гармошкой розового крема.

«Господи, опять мой рацион на смарку», - подумала Марина, заглатывая куски приторной выпечки, как оказалось, с простым повидлом. «Надо быстро доесть, чтобы никто не заметил. Пусть думают, что чай. Только чай, как и подобает». Сидя на французской диете, - курица, яйцо, кофе, апельсин, - она всякий раз срывалась перед спектаклем. Так она считала, не желая признаться себе в том, что ей не хватало сил, а вес хотелось сбросить перед поездкой в Грецию, ведь режиссёр уже давно поглядывал на её талию. Как выдержать такой режим питания? На прилавке за стеклом лежали маленькие бутерброды с сыром… Хоть бы один… Но нет, но нет!

В буфет влетела стайка балетных в гамашах выше колен и купальных халатах, наброшенных на плечи. Они щебетали о чём-то своими тусклыми голосами, покупали шоколад, а Марина представляла себе, будто у неё такое же звучание на фоне планомерного недоедания, и гастроли ей точно не светят. «Худеть – нельзя – повеситься», - певица, находясь в состоянии блаженного сарказма, расставляла запятые в придуманном предложении.

И тут на столике перед ней появилась помада в золочёном футлярчике и коробочка пудры «Ланком». «Из Франции, дорогая, из Франции», - послышалась сзади картавая речь, - «Недорого отдам». Это прискакала артистка кордебалета, по прозвищу «Нетта» - она произносила слово «нет» жеманно, нараспев, с двумя «Т». Дамочка была похожа на горбоносую самку богомола. Помимо странной внешности отличалась необычайным обаянием и безупречным вкусом, поэтому никто из сослуживцев не мог для себя окончательно определить, прекрасна она или безбожно уродлива. Но фамилия решала многое. И Нетта, будучи замужем, ни за что не хотела её менять. Она была урождённая Пизмантер. Быстро получив деньги, побежала дружить к другому столику, а Марина продолжила наблюдать, как танцовщицы поглощают горький шоколад, запивая его не менее горьким кофе. Движения рук балерин были изящны и завораживающе плавны, будто движения водорослей, навевающих сон, и в то же мгновение мысли певицы улетели далеко-далеко.

 

 

А помнишь, госпожа моя, как осторожно я наносила охру на твои ногти, слой за слоем застывала тягучая смола. И ты долго сидела, недвижима, и солнечные блики играли на твоём лице. А в водоёме плавали тихие рыбы. Двор окружали колонны цвета болотной зелени, золочёные наверху, и нам казалось, что мы сидим у берега в зарослях папируса, две маленькие стрекозы с крылышками из прозрачной слюды. И тогда пришли ещё служанки и принесли тебе систр из меди и бирюзы, и начали ритмично постукивать, создавая шорохи и шёпоты трав. И ты заклинала бога Шу о ниспослании прохлады, но благодатный всё медлил, и тростниковые веера не помогали. Стоял великий зной.

И твой венценосный брат, да живёт он вечно, уехал далеко в пустыню, дабы увещевать и умилостивить Сетха, обуздать безумия его. Но из этого ничего не вышло, и рабы едва дотащили до дворца палантины, а животные пали. И я усомнилась: слышат ли нас зеленоликий Хнум и великие боги? Отчего не отвечают? Отчего золотой наш сокол и царь царей, живое воплощение живого бога, привёз из пустыни опасную глазную болезнь и лежал в темноте, и жрецы его тайно лечили? Всем было тяжело, песчаные бури не прекращались, и я не выдержала, в страхе перед смертью сказала одной служанке: «Все мы, куклы, обратимся в прах, раз уж сын океана создал нас из глины. Унесёт нас смерчем в пустыню. До богов далеко, да и зачем мы им нужны? Будем грунтом в полях Иалу». А колченогий нубиец это услышал! И донёс на меня! И я не знаю, что он сказал, но только две луны прошли, а я всё сижу в погребе под замком и вспоминаю тот день у водоёма. Две маленькие стрекозы… Мне кажется, мы были так близки, моя госпожа! Но я о тебе ничего не говорила! Я ведь знаю: есть люди, сошедшие с гончарного круга Хнума, а есть бессмертные боги на земле, и они не могут превратиться в пыль. Ты не можешь умереть, госпожа моя! Да не возложат на веки твои малахитовую зелень! Да живёшь ты вечно! Ты не из глины, ты – из крови священной матери Мут! О, белая лилия священных небесных вод! Вспомни обо мне! Вспомни! Или ты, находясь на свету, ничего не замечаешь? Я кричу тебе из темноты… И, знаешь, я научилась здесь видеть…

 

 

Певица не заметила, как оказалась в гримёрной. За стеной слышался голос Великой Жрицы, возносящей молитвы Птаху. Но коробочка с пудрой, зажатая в ладони Марины, напомнила ей, что спектакль ещё не начинался. Щёлкнул замочек, блеснула золотая роза на лаке чёрной крышки, и разлилось благоухание. Нет, она не просто служанка, запертая в погребе. Она – Аида! Царевна! Ничем не уступающая дочери фараона по праву рождения. Темнокожая красавица из древней страны Пунт может стоять на коленях, просить пощады, но всё её существо должно быть исполнено достоинства.

Марина открыла футлярчик новой помады. Зачем? Персиковый цвет не будет виден со сцены. Но примадонна рисует на зеркале маленькую пальму, морские волны… «Душенька, что же вы делаете?!», - слышит она голос гримёрши Ляли, колдующей над причёской. – «Я потом всё сотру» - «Да не в этом дело! Помада-то дорогущая!»

За дверью раздался чеканный солдатский шаг концертмейстера Валюши. «Разомнёмся?», - сказала она громко. Марина подошла к пианино, с восхищением взглянула на стрижку аккомпаниатора: Мирей Матье, да и только! Вот, ей не нужно надевать плотный парик. Волосок к волоску! Только диадемы не хватает. «Какой кусок возьмём?», - спросила Валюша, имея в виду, конечно, не ткань и не выпечку, а отрывок из партитуры. Хотя, торта или пирога хотелось, как обычно. «Из третьей сцены», - отозвалась Марина. «Амнерис!», - трубным голосом позвала пианистка. Из гримёрной поодаль выплыло ангелоподобное, но очень холодное существо, злыми глазками взглянувшее на Аиду. Натянутая, как струна, подобная грифу Нехбет на своей голове, Амнерис встала около зеркала в позе египетской фрески: гордый профиль, плечи развёрнуты. Поразительно! Просто поразительно, как Эля умела перевоплощаться! «Элечка, привет, всё нормально?» - И царевна, будто очнувшись, расцвела белозубой улыбкой: «Ой, извините, я не поздоровалась… Да, начнём!». А дальше происходило странное: Валюша лупила по клавишам в то время, как обе певицы то стояли, глядя друг на друга, то расхаживали по мягкому ворсу ковра и шептали, шептали свои тексты, внятно артикулируя. Затем Амнерис замерла, прожигая глазами стену, и Аида, медленно опускаясь перед ней на колени, запела своим чарующим голосом: «Боги мои, я вас молю…». После этого, не говоря ни слова, пианистка захлопнула клавир и вышла из помещения. Тени приятельниц по жизни и соперниц на сцене будто испарились. Нужна была полная тишина.

Однако, где ж её взять? В гримёрную вошла пучеглазая Надежда. Будучи сегодня на страховке, она решила навестить ненавистную ей Марину: «Приветик! Ты как?.. Я в зале». И, не дождавшись ответа, продолжила: «А меня утвердили на Грецию. «Сам» лично подпись поставил. А ты? Едешь?» - «Не знаю ещё, не интересовалась» - «А ты поинтересуйся. И диету держи. Похудела?», - спросила завистница озабоченно, - «Ну-ка, встань! Я посмотрю…». И, оглядев примадонну недобрым и явно разочарованным взглядом, добавила: «А Шура сказала, что ты опять пирожные ела…», - повисла пауза… «Пойду, пожалуй. Второй звонок. Пусть всё нормально будет. Голос-то звучит? – Я забегу в антракте». Марина выдохнула. Сегодня не было сказано слишком много гадостей. Точнее, Надежда либо не успела, либо не знала, как ещё уколоть.

«Здравствуйте, а мы тут зашли пожелать вам успеха, девочки!», - звонкий голос Люси всегда радовал. Необычайная красавица, обладательница богатого драматического сопрано, всё ждала и ждала, когда ей дадут партию Аиды. Примадонна симпатизировала ей, искренней, приятной женщине. Молодая певица присутствовала на всех представлениях «Аиды», ездила даже в Москву, но не для того, чтобы зубоскалить: она училась, слушала, оттачивала свой образ. «Ой, это твой сын? Лёвушка? Такой большой уже! Сколько ему?», - рядом с Люсей стоял хмурый мальчик в тёмно-зелёном костюмчике-тройке. С бабочкой. Вот, она-то, эта самая бабочка, видимо, и раздражала мальчугана, потому что он её всё время теребил. «Да уж восемь исполнилось на днях», - улыбнулась Люся. «О, так поздравляем!», - откликнулась Ляля из гримёрной Амнерис, засеменила к ребёнку и протянула ему целую горсть шоколадных конфет. «Спасибо! Ну, мы пойдём, пожалуй… чтобы не мешать…». Вот, она точно не мешала. Если б даже осталась. В её глазах был интерес к искусству.

А процесс приготовлений продолжался, и незаменимая Ляля сновала, как челнок, от одной царевны к другой. Она была себе на уме, эта Ляля, любила посплетничать за спиной, но внешне оставалась настолько выдержанной и благожелательной, что всех это устраивало. Слухи расползались по театру и без её участия. Сейчас она держала в руках длинный плиссированный шарф для драпировки фигуры. Но, осмотрев примадонну с головы до ног, хитро подмигнула и отложила его в сторону. Марина ликовала! Всё идёт отлично!

Однако, кто же у нас сегодня Радамес? – Хорошо, что не Лыков. С этим фанфароном невозможно работать, ничего, кроме апломба. Будет какой-то молодой стажёр из Перми. Так… человек незнакомый, а надо разыгрывать любовь. Марина закрыла глаза… Андрей. Её Андрюша. Как хорошо не видеть его во время спектакля в оркестровой яме, но ощущать присутствие всем своим существом, слушать звуки кларнета... После того, как «это» между ними происходит, где угодно, и даже здесь, в гримёрной, он обычно ложится на пол, щурится, облизывает губы, говорит «здрасьте» и смеётся. – Нет, воспоминания не всегда помогают, тем более что в глубине души примадонна чувствует повадки жиголо. И не случайно. Она ощущает холод внизу живота. Не годится. Аида не может быть такой, публика всё видит. Как быть? И Марина прибегает к своему тайному источнику: в маленьком сером блокноте среди заметок самого разного рода красиво, почерком школьницы, записаны слова из «Песни песней». Пусть «он» её любит, пусть страсть и томление охватят её целиком! Сейчас! Немедленно!

 

 

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волосы твои - как стадо коз, сходящих с горы Галаадской. Зубы твои, как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними. Как лента алая губы твои, и уста твои любезны. Как половинки гранатового яблока ланиты твои под кудрями твоими. Два сосца твои - как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, вся ты прекрасна… Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь»

 

 

И вот, грим нанесён, оливковая кожа лоснится от масла, руки и лодыжки украшают тяжёлые браслеты, но чего-то ещё не хватает для завершения образа. Чего же? – Марина хватает свою сумочку, быстрым движением высыпает её содержимое на стол и видит портмоне. Вскакивает со стула. До начала спектакля остаётся десять минут: она ещё успеет добежать до буфета.

«Шурочка, мне чашечку кофе! Скорее, пожалуйста!» И, едва коснувшись губами напитка, оставив на белом фаянсе ярко-красный след, льёт обжигающий кофе в ладонь, окропляя им свои африканские плечи.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

«Еврейская гимназия Эйзенбота располагалась как раз в этом доме на Крюковом канале, наш папенька работал здесь учителем словесности, пока его не застрелили… И – да, здесь живали Истомина, Шаляпин…», - говорила худенькая старушка, пряча свои руки в чёрную плюшевую муфту, а двое балетных, стоя рядом, у служебного входа в театр, с интересом кивали. Шошана Соломоновна или «Санна Семённа», как её принято было называть, могла рассказать о Петербурге, Петрограде и блокадном Ленинграде много занятных историй, как бы походя упоминая о трагизме пережитого.

«Ша! Штиль! Что за разговоры,

ребе жив и выйдет скоро!

Ша! Штиль! Не делайте гевальт,

ребе выйдет с нами танцевать»

«Кстати, мы совсем недалеко поселились тогда с родителями. Вот здание на углу, второй этаж. Большая была у нас квартира, пять комнат: столовая, гостиная, детская, спальня родителей и папенькин кабинет. Впрочем, мы с сестрой и сейчас занимаем гостиную… в этой коммуналке…», - она не выговаривала звуки «Р» и «Л», получалось нечто подобное «Г» и «У»: «на Кгюковом канауе… в коммунауке…». Звучало прелестно, будто воркование голубя. Да и сама она чем-то напоминала серых сизогрудых птиц, коих было множество и здесь, на площади, и особенно у Николы Морского – роскошного собора елизаветинских времён, находящегося в двух шагах от Мариинки.

Старушка вдохнула морозный воздух: «Как видите, нам до работы совсем близко. А на Лермонтовском, угол Декабристов – бывшей Офицерской – в нашей синаго…», - она не успела договорить: дверь служебного входа скрипнула за её спиной. «Шаночка, ты долго будешь развлекать людей?», - послышался командный голос сзади. Этот голос, без сомнения, знал каждый работник театра. Он отличался дикторской чёткостью и безапелляционностью. Выглянуло простое, почти мужское лицо в роговых очках с очень толстыми линзами. Глазки-телескопы старшей Шаночкиной сестры буравили пространство: не наговорила бы Санна Семённа лишнего малознакомым людям. «Уже шесть часов!» - «Идём-идём!», пролепетала младшая, отряхивая ботики от снега, заходя в тепло.

О, это обнимающее тепло, знакомое с войны, когда они приходили сюда из холодного дома греться у кафельной печки! Пили кипяток литрами. На обледеневшем стекле окон писали «победа, победа, победа», будто заклинание, способное приблизить час освобождения Родины. Разомлев у огня, часто здесь же и засыпали. Стали своими. Да так и приютились в театре насовсем.

Кстати, Фира – Эсфирь Соломоновна – уже в тридцать шестом году вступила в партию, и прослыла такой страстной коммунисткой, что сомнений в её верности идеалам не возникало ни у кого. Она была очень убедительна. Фанатична. Главным оружием Фиры Семёновны служила речь. И, поскольку она когда-то закончила актёрские курсы, получила место сценариуса. С Шаночкой дело обстояло несколько сложнее, но сестрица сумела пристроить голубку в режиссёрское управление оперой. Секретарём.

И теперь они шли по знаменитому коридору под сценой, слушая настраивавшихся к спектаклю духовиков: гаммы кларнета, уханье тубы. На ходу расстёгивали зимние пальто, будто полной грудью, всем своим нутром хотели впитать будоражащий и родной закулисный запах. Скорей-скорей! В маленькую комнатку, называвшуюся «каптёркой», где во время блокады лежали тулупы. Там они молча пили обжигающий чай из красивых фаянсовых чашек, битых временем, со сколами по краям. Молча, как драгоценные дары, разворачивали обёртки шоколадных конфет, всё это проделывали стоя, изо дня в день совершая свой неизменный ритуал. Многие сослуживцы знали, что сёстрам сейчас нельзя мешать. Но, если кто-то стучался, он не мог узнать их лица, полные решимости и тьмы.

«Ша! Штиль! Махт нит кайн геридер,

ребе гейт шойн танцн видэр.

Ша! Штиль! Махт нит кайн гевальт,

ребе гейт шойн танцн бальд»

 

Да, как пелось в старой песне, скоро предстоял праздник. После спектакля, на ночь глядя. Дирекция дала добро на проведение небольшого мероприятия, сабантуйчика в кафе у первого яруса, когда разойдётся публика. Инициатором банкета был Фирочкин старший сын – снабженец, авторитет по линии рыбного хозяйства, так что, осетринка приплывала на столы уважаемых людей исключительно из его рук. Сергею Ивановичу Киселёву, «товарищу с большим еврейским шнобелем», как говорили в кулуарах, но русскому по паспорту и партийному, стоило сделать только один звонок в администрацию. Кто же мог ему отказать? Тем более, его мама хотела отметить юбилей – тридцать лет службы в родном театре. Правда, такого размаха она не предвидела. Будучи по натуре человеком очень скромным, Фира рассчитывала на чай с приятельницами, да где там! «Серёжа, пожалуйста, только кошерное!», - упрашивала его она. И понеслось: балычок, икра, крабы, шампанское, коньяк и реки водки. На угощение приглашались все занятые в спектакле! Певцы и танцовщики, хормейстер и дирижёр, гримёры, постижёры, бутафоры, рабочие сцены и миманс. Ах, да! Профком, партком, администрация. Как же без неё.

 А Эсфирь Соломоновна нарядилась в чёрный костюм с белой блузой, заколотой у ворота перламутровой брошью, надела лаковые туфли: всё же, на публику нужно выходить. Она не привыкла. Очень волновалась. И надо было такому случиться, по иронии судьбы в тот день шла «Аида»… Сёстры хорошо помнили уроки истории своего народа, да делать нечего.  Благо египтяне в опере представлены не в лучшем свете. Но это всё мелочи по сравнению с тем, что ей предстояло. Шагнуть на сцену, улыбнуться, раскланяться, принять цветы… Режиссёрская часть действа была отработана: перед началом спектакля она подаёт сигнал на подъём «фартука» - главного занавеса. Затем звучит голос диктора с поздравлением. Дальше её выход. Аплодисменты. И она возвращается за кулисы к пульту. Всё! Можно расслабиться.

Ан нет! В зале погасла хрустальная люстра, настало тихое ожидание. Прозвучала короткая, но торжественная речь в честь юбиляра, на сцену выплыла билетёрша Вера Васильевна и… свет прожектора внезапно направился на директорскую ложу, где сидели Серёжа и Фирины родственники! Шаночка оказалась ближе всех к сцене! В центре всеобщего внимания! Оторопевшая Вера Васильевна  сперва метнулась в сторону, но, быстро приняв решение, подошла к Шошане и вручила ей букет белых лилий. Зрители захлопали, Сергей Иванович затрясся от смеха. Ведь диктор сказал, что Эсфирь Соломоновна является помощником режиссёра, ведущим также и сегодняшний спектакль. Однако, публика ничего особенного не заметила. Только сёстры были расстроены, ведь их перепутали! У хрупкой Шаночки поднялось давление. Она пылала, как маков цвет. А у Фиры запотели очки. Она медленно протёрла их замшевой тряпочкой, шмыгнула носом и начала спектакль.

А после посыпались поздравления, поцелуи, объятия, лицо Эсфири алело от следов губной помады. Зачитывались адреса, телеграммы. Пьяненький Сергей Иванович нарядился в костюм египетского вельможи и пытался петь: «Заздравную чару до края нальём!». Лишь Шаночка чуть не плакала. Она подошла к сестре: «Извини меня. Правда. Я не хотела» - «Оставьте этих глупостей!», - разулыбавшись ответила Фира, - «В конце концов, ты же Шошана – в переводе «лилия» или «шешен» - лотос в Древнем Египте. Поэтому цветы – тебе, дорогая!»

Эсфирь Соломоновна была сегодня по-настоящему счастлива. И пусть все напились допьяна, и у неё голова кружилась. Улёгшись, наконец, в постель в своей коммуналке, она вспоминала сына в одеянии египтянина и белые, как снег, лилии, пахнувшие жарким летом.

                                           

 

Поставщик рыбы к столу владыки и смотритель льняных угодий стал наместником в Нижних землях и поселился в прекрасном доме в городе Буто. И, конечно, у него появились завистники. Он отчаянно трудился, доказывал свою состоятельность, но, по мнению некоторых, не блистал особыми талантами. Просто однажды привёз во дворец большую морскую черепаху для маленькой госпожи, дочери третьей жены повелителя, тем и отличился. Морское животное запустили в водоём, и все дети могли плавать, держась за панцирь, и столько было всеобщей радости, что простой поставщик получил свой титул и власть в септе в одночасье. И прозвали его Шета – черепаха.

Служба и высокое положение не требовали от него частых разъездов, но он стремился всё проверять лично и, во многом благодаря его стараниям, люди этих земель не бедствовали и не голодали, что вызывало ещё большую зависть со стороны соседей. В своём маленьком дворце Шета работать не любил – обстановка расхолаживала, поэтому велел построить себе домик на холме, откуда можно было видеть весь город. Вот и сегодня он стоял на возвышенности, когда Ра менял свою солнечную ладью Манджет на ту, что уйдёт в подземное плавание.

«Что делать, о, боги, что делать? Ведь так можно всего лишиться!», - подумал он и размазал по щекам жжёный миндаль - чёрную подводку глаз . «Двери горизонта закрываются и, кто знает, увижу ли я свет солнечных лучей в царстве Усира? Я просил Себека, я просил Хапи, но мои люди обошли все речные заводи в Нижних и Верхних землях и ничего не нашли! Я писал письма своим ушедшим родителям, чтобы они явились ко мне во сне, дали совет, но нет мне ответа». И тут Шета почувствовал лёгкое, как перо, прикосновение к своим ногам. Это была его любимая кошка, чёрная и гладкая, как сама ночь, с зелёными звёздами глаз. Она часто сопровождала хозяина, если путешествие не было слишком далёким. Вот, и сейчас она прибежала из дома звать его на ужин. Шета не мог ей отказать и, с мыслью о том, что надо бы сделать подношение Бастет, сел на коня в сопровождении двух охранников, нубийцев меджаи, и отправился по пыльной тропинке вниз, в город.

На пороге его встречала жена. Она нарядилась сегодня в серебристое платье-сетку из бисера, взяла жеребца за узду, нежно заглянула хозяину в глаза в молчаливом призыве и ожидании супружеских ласк. Но Шета не ответил, вошёл в дом, и она поспешила сменить тему разговора: «Я просила писца сходить в пермеджат, просмотреть папирусы по твоему делу» - «И что? Нашли что-нибудь?» - «Нет, мой господин» - «Сходи завтра в храм. Надо умилостивить Бастет». И она не рискнула сказать, что для снисхождения богини он мог бы, между прочим, возлечь с женою.

После омовения Шета позволил, однако, растереть себя бальзамом и сел за ужин. Рабыня поднесла ему плоды смоковницы и утку, как он любил. Налила пива. Он выпил. Потом ещё. И ещё. И вот, белая занавесь качнулась от ночной прохлады, огни погасли и дом погрузился в сон. А он лежал с открытыми глазами и слушал, как мурлыкала его кошка. Путешественница в обоих мирах, она передавала ему свои мысли:

«Тихая ладья Месктет движется по руслу реки подземного царства. Она проходит врата, которые охраняют чудовища. Двенадцать врат – двенадцать часов. Чтобы плыть без препятствий, нужно знать имена злобных духов Дуата и заклинания. Эти имена ведомы богу, тянущему ладью»

И Шета вскочил с постели и зашептал кошке:

«Она обещала стереть рен – моё настоящее имя, если я не исполню приказ. Кто? - Молодая госпожа, жена наследника, которой я когда-то привёз черепаху. Она верит, что именно я смогу найти ей эти цветы. Но, с другой стороны, почему бы не отправить посланника за диковинными лилиями? И откуда такая жестокость? Стереть имя! За что?! Я преданно служу!» - кошка смотрела на него округлёнными глазами. «Надо отправляться во дворец, найти раба, который рассказывал госпоже все эти небылицы, расспросить ещё и ещё раз!» И тут его осенило: «Нет, надо ехать немедленно на озеро, в тростники, искать белые лотосы. Это днём они белые. Может, ночью они меняют свой цвет? Кто приглядывался? Ведь они раскрываются только ночью… Седлать коней!!!», - закричал он на весь дом. «Мы ещё успеем!»

«Владыка поминаний, всемудрейший, обе Земли ликуют при твоём приближении, а в преисподней сущие целуют прах у твоих ног! Излил тебе Нун воды свои, дует к югу для тебя ветер северный, для успокоения сердца твоего рождает небо звёзды и цветут небесные лотосы по воле твоей!» - так молились рабы и воины, и все слуги, сопровождавшие кортеж, и прибежавшие на зов местные лодочники. И при свете факелов начали они обходить прибрежные заросли, объезжать их на плотах и мелких судёнышках, распугивая спящих птиц. И люди подносили огонь к раскрывшимся лилиям, чтобы посмотреть, какого они цвета, и передавали друг другу рассказ чати – великого визиря:

«Розовоперстая красавица поднимается из воды на заре. Она вытягивает свой длинный стебель выше, выше, и раскрывает бутон в развороте больших жадеитовых опахал. Её явление подобно улыбке Нут, спрятанной в краешке румяного облака, улыбке Бастет, владычицы всех удовольствий. Оно подобно любви самой. Самой любви! И дочь повелителя, супруга божественного наследника, этот цветок хочет иметь. Ей недостаточно белых лилий ночи и голубых лилий с жаркой дневной сердцевиной. Ей нужен царственный лотос оттенка зари, если он вообще существует». Не существует. Они искали и до восхода, и всё утро смотрели, не найдётся ли хотя бы один такой цветок. По возвращении домой Шета проспал весь день, а вечером сел за письмо визирю. Нужно было давать ответ. Он начал издалека:

«О, великий чати! (далее следовало перечисление имён визиря и его титулов) Припадая к ногам твоим, сообщаю, что розовый лотос мы искали везде, нам недоступны были только болота Ах-Бит, потому как смертному туда не попасть никак. Именно там из зарослей тростника поднимается цветок водяной лилии и на его лепестках начинает сиять солнечный бог в виде диска…» И тут Шета услышал, будто что-то разбилось на террасе и узнал голос своей испуганной кошки. Вышел и обомлел: с пола, около черепков, посланница Бастет лакала розовое молоко! - Горизонт был в огне, пылали облака и даже складки белоснежного синдона казались алыми. И тогда он улыбнулся, облегчённо вздохнул и продолжил своё письмо так:

«Я не нашёл божественного цветка, о, мудрейший, но всё же смогу показать его госпоже. Это прекрасное явление длится всего один миг. На заре. Пусть жрецы уговорят супругу наследника пробудиться с первыми птицами и прийти на встречу солнца затемно. Я приеду и исполню её желание!»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Леонид Леонидович чувствовал себя царём. Даже когда исполнял партию Фарлафа в опере «Руслан и Людмила». Расхаживал семимильными шагами по сцене, чтобы затмить всех присутствующих, поющих и не поющих, и был уверен: публика пришла на спектакль только ради него. На поклоне рвался вперёд, отечески предлагая некоторым солисткам скромно подойти поближе к рампе и получить свои аплодисменты. Удивлялся и гневался, если букеты проплывали мимо.

Раздосадованный, крепко выпивал после спектакля. Ну, а в честь триумфа – сам Бог велел. Человек высокого роста, с круглыми неподвижными глазами и тонко очерченным ртом, он мечтал о роли Петра Первого. Однако, оперы такой тогда ещё не было. Но ничего! Зато был фараон в «Аиде»! И не важно, что режиссёры наперебой давали ему советы по сценическому движению, мол, египетский царь должен стоять и сидеть, будто изваяние: Леонид Леонидович не унимался. То встряхивал головой, едва удерживая корону, то притоптывал ногой в такт музыке. Помощник режиссёра Фира Семёновна называла его «позорищем», да только какая разница народному артисту!

Пользуясь своей феноменальной памятью, он никогда не волновался и ничего не повторял перед выступлениями и, вместо отдыха и погружения в роль, проводил время с приятелями в каморке у машинного отделения, которое все называли гаражом, хоть автомобилей там не было – хранились лишь механизмы для передвижения бутафорских колонн, декораций, приспособления для звуковых эффектов. Известно, что мужчины там баловались коньячком по поводу и без повода. Но не это главное: в укромном уголке вдали от закулисной суеты собирались любители шахмат. Чаще всего приходил Ванечка – бывший солист балета, на пенсии, и Макс – начальник, главный громовержец, мастер магических перемещений по сцене рек, лебединых озёр, средневековых замков и целых городов. Короче, управляющий машинным отделением.

Сюда-то и наведывался Леонид Леонидович часа за два до начала спектакля, чтобы опрокинуть стопку «для сугреву души и мыслей», как он выражался, да посидеть с умным видом у доски, хоть певец и мало понимал, что на ней происходит. Просто его завораживала сама атмосфера игры.

- Ну, что, друг-Ванюша, как тебе вот такой арабеск?, - спрашивал Макс, делая ход конём.

Ванюша морщился, вытягивал губы, и, с пыхтением, перемещал свою фигуру:

- Врешь! Не возьмёшь!

- А мы сейчас проверим твою дамочку! Как тебе?

Изящная кисть танцовщика замирала над клетками, затем он начинал шевелить пальцами, будто управлял марионетками на ниточках, хватал фигуру и резко, со стуком, переставлял её. Лишь фетровая подошва смягчала удар.

- Прэлэстно, прэлэстно…, - слегка разочарованно покачивал головой мастер перемещений, и всё замирало. Над столом, в сигаретном дыму, клубилось молчание.

В это время Леонид Леонидович бывал особо глубокомыслен. Но недолго.

- Хлоп!, - вскрикивал Макс неожиданно, выдвигая ладью, - «грузите апельсины бочками»!

- Не-а!, - ехидно парировал Ванечка, - Вам мат-с!

Тогда, наконец, Леонид Леонидович довольно крякал от предвкушения тепла, стремившегося скоро разлиться по телу, произнося всегда одну и ту же фразу, которую понимали все: «Ну, что ж, любезные…»

И, с пчелиным гудением, слышным издали, игроки наливали себе помаленьку, закусывали лимончиком, праздновали очередную победу. Чудненько! Певцу хотелось бы остаться здесь на подольше, но публика, возгласы «браво» из тёмного зала, влюблённые глазки поклонниц… 

В гримёрной он позволял водрузить на своё чело корону Верхнего и Нижнего Египта, прикрепить колышек фараоновой бородки, облачить тело в золочёные одежды, и, спешно набросав грим – времени до выхода оставалось немного – демонстрировал зеркалу гордый профиль царя, задрав нос так, что сооружение, приклеенное к его голове, резко тянуло затылок к полу: сегодня государь будет бесподобен!.. Впрочем, Леониду Леонидовичу не было до фараона никакого дела.

 

 

Грузное тело владыки Нижних и Верхних земель, да будет он жив, здрав, невредим и благополучен, покоилось в широкой ладье. Близилось время перет, было сравнительно прохладно, однако возлюбленный слуга держал над его головой опахало из белых страусовых перьев – символ справедливости и симметрии обоих миров. Его мало занимал тот факт, что сегодня он почтил своим присутствием несколько селений и люди падали ниц, издалека завидев на реке золотую ладью Амона. Он думал о том, как вчера повелел доставить во двор страусов, предназначенных для храма Маат, чтобы посмотреть на них и решить, которые подойдут для кладки яиц.

Властитель и солнечный бог мог позволить визирю Птахмосу решать все вопросы, но только не этот. Только владыка имел право сказать, какими он видит глаза на каждом из сотен своих изображений и из чего они должны быть изготовлены. Обсидиан? Яичная скорлупа или матовое стекло? Но птицы оказались в бешенстве при его появлении, они то и дело нападали – не на него (этого только не хватало!), но на штандарты великих богов, и, кто знает, что могло бы случиться, если бы птиц не стреножили. Владыка брезгливо отвернулся и, походя, сказал: «Глазурь и хрусталь»

А теперь он плыл в ладье и думал, как священные птицы могли допустить подобное святотатство? И отчего их используют в пищу, если они священны? Здесь что-то не так. Вот, и ночью ему снилась лысая голова страуса с улыбающимся клювом. Эта голова поднимала с земли мелкие камешки и, то кидала их в сторону, то аккуратно складывала в горку. Интересно… интересно, а почему ему в голову лезет такая чепуха? Или это не чепуха вовсе? И он решил позвать к себе толкователя.

И вот, властелина внесли во дворец, он медленно слез с палантина, и теперь предстоял ритуал публичного раздевания или «разоблачения», как он сам это называл. Жрецы снимали с него короны и ожерелье усех, брали из рук его посох, соответствующий времени года, а затем наступал момент, который он так не любил, хоть уже и привык: он стеснялся своей тучности и наготы. После переодевания он мог, наконец, пойти в свои покои, отдохнуть и подкрепиться.

Во время трапезы его буквально всё раздражало: вода для омовения рук оказалась слишком холодной, вино – тёплым, и он выгнал из зала музыкантов и велел вынести вон ароматические конусы. Но после еды подобрел, как и положено полным людям, и решил немного вздремнуть, всё же, поездка была утомительной. Переспросил слуг, когда явится толкователь и, получив невразумительный ответ, уснул.

Он слышал сквозь сон, как в саду резвились его дети, по голосам понимал, в какую игру они играли. Вот раздался вой и все разбежались с визгом: началась гонка за шакалами. И мальчики наверняка опять украли у учителя плётку из кожи гиппопотама. А издалека доносился звон колокольцев, шорох трещоток и мерное постукивание. Девочки разучивали танцы. Какие сладкие звуки. Какая предвечерняя безмятежность.

Владыка проснулся внезапно от мысли, что уже наступило утро и сейчас придут с докладом о вчерашней казни двух чиновников, о торговом договоре с септом Инпут и поставках древесины. Он знал, что разбираться в делах ему не придётся, не обязательно даже и думать: нужно только поглядывать на реакцию верховного жреца, чтобы принимать какое-либо решение. Всё равно, какое. Или пусть его божественная супруга вникает в суть хозяйственных и других вопросов, если хочет. Она, так или иначе, ненавязчиво, но активно вмешивается в дела государства за его спиной. Вот, и стены царской опочивальни расписаны восхвалениями стервятнице-Нехбет, чтобы он жену не забывал, наверно. Но до утра ещё далеко, властелин попросил пирога с мясом орикса, поел фруктов и…

Так, где же, всё-таки, прорицатель? Нет, не прорицатель… как его… толкователь снов и прочего такого же… Оказывается, чати изгнал его из столицы и теперь смутьяна разыскивают. Говорят, он прячется в пустыне. Нет-нет! Он сейчас будет, сейчас будет! Владыка Верхних и Нижних земель сперва нахмурился - царедворцы подобострастно присели - и вдруг расхохотался так, что затрясся его круглый живот и даже заскрипела постель, на которой он до сих пор сидел: он забыл, зачем ему понадобился толкователь! Напрочь забыл! Но вспомнил. Эти страусы… Властелину так хочется понять, что означает его странный сон! Может быть, стоит поговорить со своим Ба?

«Птица с моим лицом, малая и великая птаха, пребывающая в обоих мирах, ты несёшь на своих крыльях истину, знаешь всё, что было, и что будет со мной! Пламя живого огня, дающее разум сердцу и благую пищу уму! Душа моя, дух мой среди бессмертных, в тайне хранящий имя моё, я тебя вижу. Я тебя вижу!»

Владыке стало не по себе и даже немного зябко. Рабы закрыли двери на террасу, внесли лампы. И тогда, полон серьёзных намерений, он взял в руки небольшую шкатулку из лазурита, открыл ящичек, высыпал на стол фишки и… начал игру сенет со своей душой.

Ход первый. Дом Двух Богинь. Исида и Небетхет перед Завершённым, что создал себя сам в начале времён. Чёрная Мать Небетхет, владычица всего неявленного и невещественного, несёт на голове своей дом и строительную корзину. Белая Мать Исида, сопровождающая Ра в его дневной ладье, несёт на голове своей царский трон. Богини преклонили колени, ибо Атум есть первоначальное и вечное единство всего сущего, множество множеств, великая гора, великий змей созидания и разрушения, диск заходящего солнца. Кого из двух богинь ты выберешь, о, владыка? Кому доверишь судьбу? – И он выбирает Небетхет.

И Ба отвечает: «Дом Великой Девятки. Он же Дом Трёх Истин, он же Первый Священный Камень – символ суши, сотворённой богом. А на нём – древо Ишед, на листьях которого боги записывали свои имена и имена посвящённых. Видишь ли, владыка, перевёрнутую пирамиду и лавр, прорастающий вверх? – Это то, что ты строишь в мире людей. Ты выбрал Небетхет, у которой строительная корзина на голове, и воздвигаются города и храмы по воле твоей. Каков теперь твой выбор, о, царь царей?  -  И владыка указывает на Три Истины, трёх ибисов в игровом поле»

Ход второй. Дом Сетха. Дом Великой Суши. Время наблюдения и ожидания. Время, когда пророчества сбываются по воле грозных богов. Пилоны храмов рушатся и нечестивые низвергаются в пропасть. Пропуск хода в игре был бы обеспечен, но властелин Верхних и Нижних земель, да будет он жив, здрав, невредим и благополучен, может просить помощи у милостивого Джехути: три истины – три хода.

И Ба отвечает: молчи и внимай, владыка. Внимай и молчи.

Вот истина первая: сошедший с гончарного круга бога Хнума, воплотившийся в объятиях Геба, человек находит своё пребывание под солнцем весьма поучительным. Если ты познал эту истину, ты на верном пути. 

Истина вторая: мудрый ищет знания для своего сердца и насыщается, невежественный ищет насыщения плоти и всё теряет. Если ты познал и эту истину, ты на верном пути.

Вот истина третья: ищи причины своих желаний. Если ты познал эту истину, тебя уже нет.

Как это нет?! – В сердце властелина нарастало возмущение, ведь он бессмертен! Он приказал построить десятки храмов, изваять сотни монументов, чтобы после его ухода в поля Иалу люди ему поклонялись и помнили, вечно помнили живого бога на земле!

И как раз в это время тихонько отворилась дверь в его покои, вошли стражники и бросили к ногам владыки толкователя, бывшего жреца Маа.

«О, повелитель, о, солнце Та-Кемет, да пошлют тебе боги долгих дней процветания, да живёшь ты вечно!»

Какое короткое приветствие для столь величественной особы, - пронеслось в голове властелина мира. Но он ничего не сказал, ему хотелось скорее приступить к делу. И тогда внесли шкуру леопарда – одеяние жрецов - и владыка сказал, что вернёт крамольнику сан, если беседа и толкование сна дадут достойную пищу уму и усладу царственному сердцу. Возможно, повелитель мира не умел правильно поставить вопрос или же просто не хотел быть окончательно разгаданным, поэтому он только пересказал свой сон, который тут же был записан рядом сидящим писцом. Ибо любое публичное слово государя должно быть записано. И толкователь кротко ответил, что здесь всё понятно: страус – птица Маат является символом равновесия и справедливости, а в данном случае показывает своими действиями мудрость властелина. И властелин поморщился. Сколько подобных толкований он уже слышал! Всем своим видом государь показал, что этого ему недостаточно. Ведь он знает, что смутьяна не просто так выгнали из города и хорошо, что не казнили. Конечно, он не верит, что толкователь сеял соблазн среди людей, заставляя их нюхать мандрагору, не лепил во зло восковые фигурки, не растворил великую книгу Джехути в пиве, как рассказывают сказки, но что-то же он умеет! И бывший жрец улыбнулся: его не казнили оттого, что он – единственный здесь, не считая колдуна из страны Куш, кто может видеть будущее. Более того, он может его показывать! А это запрещено. По неписаному закону жрец имеет право только толковать знаки прошлого, в которых прочитываются предположения. А он – прорицатель. И Великому жрецу Амона было не понятно, каким образом его слуга, пыль у его ног, удостоен чести испрашивать у богов то, что ведают только хатхорит, предсказывающие смерть. И теперь толкователь живёт уединённо, и к нему присылают из храма посыльных с записками и вопросами. И вряд ли казнят, вряд ли… Если, конечно, государь не разгневается. Да будет он жив, здрав, невредим и благополучен. Да живёт он вечно!

Однако, наступила ночь, богиня Нут раскрыла Гебу свои объятия, пролила небесное молоко и рассыпала звёзды. А во дворце стало так тихо, что слышался звон цикад в царском саду. Нарушители тишины были любезны ушам повелителя, ведь звук – это знак продолжающейся жизни, в то время как его отсутствие грозит приближением хаоса. Повелитель задумался: стоит ли продолжать разговор с этим опасным человеком? Или он просто лжец? Что ж, любопытство взяло верх, и для начала он решил позвать в зал сонных танцовщиц и храмовую певицу, чтобы разрядить обстановку. Рабы внесли вино и яства для государя и гостя, и все смотрели, как отщепенец жадно заглатывает лепёшки с мёдом, не притрагиваясь к мясу и поражались тому, что повелитель позволил ему вкушать пищу в своём присутствии, хоть и с пола. А ещё не сводил с него глаз и разрешил на себя открыто смотреть!

«У тебя есть вопрос, золотой сокол, да будут дни твои блаженны. Я вижу, ты посетил дома священной игры сенет. Что хочешь узнать?»

Толкователь позволил себе заговорить прежде, чем его спросили. Царь царей вздохнул и сказал, что разговор может оказаться долгим, поэтому не лучше ли сразу показать ему разгадку сна и откровений его души, в которых он, честно признаться, мало, что понял… Готов ли государь принять снадобье? – Да. И тогда в алебастровую чашу с вином был всыпан серебристый порошок, похожий на пыльцу. Он не осел на дно, только образовал плёнку на поверхности напитка, которая оказалась лучше любого зеркала… Пей. И смотри в чашу, властелин.

Он сделал глоток…

Когда всё закончилось, у него немного кружилась голова. И он уже вообще ничего не хотел. Приказал отдать толкователю шкуру леопарда, но больше его к себе не допускать. Никогда. Надо заметить, что этого странного человека пришлось выносить из зала, так он был обессилен. И владыка спросил, что же он делал всё это время? – Ничего. Просто сидел. А сам царь царей? Что делал он? – Владыка Верхних и Нижних земель, да живёт он вечно, выпил вино. – И всё? – Да, это всё. – И сколько же времени прошло? – А нисколько не прошло… времени… Он встал и медленно прошествовал по залу, заглядывая в глаза своим придворным, будто что-то хотел спросить. Где его чаша? – Чаша оказалась пуста, только на дне искрилась капелька серебристого света. И тогда он попросил всех удалиться. Именно попросил, а не приказал, как обычно. Вышел на террасу в кромешную тьму, которую освещал маленький кружочек Луны – странник Хонсу тайно следил за миром. Что ж это было? И что теперь делать?

«Хонсу, небесный путник и сын Амона, прекрасный милостью в благоуханье ночных цветов, справедливо твоё возмездие во славу бессмертных, о, ты, изгоняющий демонов, кроткий душою, всевидящий и всемудрейший. Две половины твои, ведущие тайно беседу, речь превращают в слух, слух превращают в речь. Дай мне узнать тайну сих слов сокровенных, дай мне ответ!»

Но в это время государь заметил, что в парке неподалёку зашевелилась тень. Пригнулись листья низкой пальмы, комок передвигался близко к земле. Это был бабуин. И повелитель отложил свою молитву божеству Луны, подумав, что в это тёмное время лучше уйти в более безопасное место. Осторожно переступая, глядя под ноги, вернулся в опочивальню. И только присев на свою постель, владыка вспомнил, что он – бог и царь царей, а, значит, никто и ничто не может ему навредить. Ни чёрные духи, ни звери, ни этот страус, собиравший мелкие камешки, строивший пирамиду. Он строил её до небес, то ли из камней, то ли из тел людских, некоторые отбрасывая в сторону. Владыка всё видел ясно, в полном сознании, и понимал, что это – не сон. Когда пирамида была достроена, верхний камешек оказался яркой зелёной звездой на теле Нут и повелитель начал взбираться по ступеням, чтобы приблизиться к богине. И тут потерял равновесие и… всё перевернулось! Пирамида обратилась алебастровым кубком в его руках, а руки поросли листьями. Зелень лавра была натёрта воском и невидимый калам писал на их поверхности тайные имена предков и потомков, а Хонсу шептал ему заклинания. Властелин Верхних и Нижних земель тихо повторял их своими чистыми губами.

«Душа тайная, повелительница сердца моего, дивная образами, многоимённая, сокровенная в обрядах храмовых, перед лицом Владыки вечности откройся мне!»

И он смотрел, как серебристая плёнка глади, покрывающая вино, наклоняется в обрамлении девяти невиданных доселе звёзд, вокруг каждой из них вращались радужные сферы, а по зеркалу пробегала волна лёгкого бриза, будто бог ветра Шу трогал её своим дыханием.

«Излил Нун воды свои, покорно ему небо и звезды его, девятка богов восхваляет его и открыты ему врата великие»

И увидел владыка могучую реку, берущую своё начало на востоке, целующую холодное море, а на берегу двух сфинксов с его молодым лицом. Они лакали студёную воду свинцового цвета и на их спины падала с неба мука, а глаза их, полные печали, вопрошали: зачем мы здесь? А в зрачках отражались очертания руин, иссечённых песками. Без сомнения, то было время неумолимого Сетха.

И вновь всколыхнулась волна на зеркальной поверхности в чаше и солнце взошло на западе – сам великий Амон правил ладьёй, и тогда рассмотрел владыка разрушенный город, казавшийся миражом, и жителей пустыни, мирно сидящих с верблюдами на том месте, что было когда-то его террасой. И будто вошёл он в свои покои и стал рассматривать грифов богини Нехбет, и от его взгляда краски на стенах становились всё ярче, а лики всё чётче. И вот, дворец засиял! И призрачная птица Ба с нежным младенческим лицом поднялась на крыло и показала ему цветущую долину Ятрау.

И плакальщицы перестали голосить, и тело его в пеленах из усыпальницы вынесли, а черноголовый Инпу опустошил канопы.

Кто это, старый, обрюзгший, лежит на постели? – Властелин очень близко видит его лицо, но не хочет, никак не хочет узнать. Человек, так на него похожий, дышит тяжело, со свистом, и руки его дрожат. Грузное тело не может перевернуться, и он не в силах сказать, чтобы унесли белое опахало. Однако, владыка слышит мычание своего умирающего двойника: «Тебя уже нет».

Как нет?! – Властелин мира и живой бог ощупал себя: действительно, он сидит на постели и слушает звуки пробуждающихся птиц. Сквозь дверные щели сочится розовый свет. Пора забыть видения ночного путешествия, особенно это лицо с липким потом на лбу. И ещё, сегодня нужно отдать распоряжение чати: на всех своих изображениях солнце Та-Кемет и царь царей должен быть красивым, да живёт он вечно.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

В роли Амнерис Э.Краюшкина

В роли Радамеса В.Ульянов

 

 

 

 

 

 

 

 

 

«Я вас очень прошу, отпустите меня!» — голосила райская птица в режиссёрском управлении оперой. Только её будто никто не слышал. Это был её дом на протяжении долгих лет, настоящий дом, и настоящая жизнь — только на сцене.

Тихими, осторожными шажками она входила в театр — так ходят гейши на своих высоких гэта… нет, так ходят босиком по храму монахини, и аккуратно раскланивалась… с привратником храма и со всеми служителями их общего культа. Тихо открывала дверь в гримёрную и вдруг, вольным броском скидывала пальто на диванчик, будто расправляла крылья. Пробовала голос у раздрызганного пианино. Хорошо, что настроили. Пора бы новый инструмент купить. «И-и-и-и-и-и-и-и-и…» — от мощи этого звука в маленьком помещении закладывало уши. Недолго сидела перед зеркалом, вглядываясь внутрь себя, разглаживая лицо, едва тронутое косметикой, и деловой походкой направлялась в фойе на спевку.

                      А там уже пристроился, вальяжно развалившись, мартовский кот — тенор с толстым брюшком — и оценивающе оглядывал её. Вошла Тая, супердива с густым масляным альтом, который слышен по всем закоулкам. Полный рот зубов — видимо, больше тридцати двух — и сверкающие бусины глаз, как у рыбы-телескопа, навыкате. О чём поговорим? О погоде? И тенор начал: «Вчера на собрании в поездку утвердили Меринова вместо меня. А меня здесь на подхвате оставили. Вот мерин сивый! Всегда знает, к кому подлизаться!» И Тая: «Ах, Васенька, какая вопиющая несправедливость! Впрочем, чего и ждать-то от главного? Всё и так понятно…». — «А что, а что, а что?» — запинькала мелкая синичка-сопрано, влетая в помещение, но она опоздала, по крайней мере на данный момент. Вошёл главный, как-то вместе с дверью, и придавил лаковым разношенным ботинком все попытки продолжать. «Здра-а-авствуйте, Виктор Бори-и-исович!» — засияла всеми зубами Тая, она совершенно не стеснялась переходить с одной частоты на другую. При всех. Начали репетицию, концертмейстер тренькал по роялю как-то невпопад, певцы переглядывались, но ничего. Пошла волна предвкушения настоящей жизни, которая ещё только предстоит, которая ещё не началась, но уже близко-близко тот вечер, когда все маски будут скинуты. Прямо по-театральному.

Сегодня спектакля нет. Перед «Аидой» она обычно ходила в Эрмитаж, в египетские залы — так они назывались, а на деле всего несколько комнатушек. Но там она чувствовала себя жрицей тайного святилища.

Как охотник, который видит только свою цель, как лучник, который видит даже не дичь, а лишь её зрачок, она входила в музей опустив голову и подымала взгляд только в египетских залах, где оживала её пластика. Она становилась Изидой на фреске, кошкой Бастет, львицей Сехмет, она впитывала в себя позу амфоры и сфинкса, подавала чашу фараону, держала скипетр… Только бы не расплескать всё это, только не расплескать!

 

 

 О Уаджит, храни меня вечно! О боги небесные! О боги земные! Придите и узрите Джехути, увенчанного уреем. Он возложил на себя две короны в У-ну, чтобы царствовать над людьми. Ликуйте в чертоге Кеба тому, что он совершил. Молитесь ему, возвышайте его, величайте его, ибо он — владыка сладости…

 

 

После раннего ужина надо полежать, прокрутить в уме весь спектакль, а перед сном — пройтись по набережной. И вот ночные огни отражаются в водах Ятрау, идёт факельное шествие, и она — впереди, с гирляндой из белых лотосов. «Девушка, что с вами?» — она шла одной ногой по проезжей части, другой — по тротуару. Козликом.

День наступил. В голове уже звучит увертюра. Настроение прекрасное. «О, приди, любовь моя, опьяни меня…». А с трёх часов начинается мандраж. Или депрессия. Или опять мандраж. Голос не звучит… где моё вот это, как оно… ноготь сломался… и как я только хожу в этих туфлях! И коронное: может, позвонить, сказаться больной? Ещё не поздно. Сидит в своей комнате на кушетке, как приговорённая. Но уже готовая ко всему. И вдруг соседи: «Эй, у тебя картошка сгорела!» С трудом понимая, где находится, она чувствует запах. И это не запах кедрового ладана. Внутренне вспыхнув, Амнерис идёт выбрасывать картошку. Затем надевает платье, приготовленное по понятной причине со вчерашнего вечера, и, уже совершенно серая, но спокойная, направляется к театру. Точнее, эта махина, этот кит приближается к ней и втягивает её в себя, как песчинку.

 

 

Как проснулась я среди тьмы, вижу: волоком тянут моё тело в каменистой пустыне, и стервятники вьются, готовые к страшному пиршеству, а слепая Небетхет уж рассыпала синие волосы, чтоб накрыть меня их пеленой. И воззвала я к тебе, всеблагая Мут, и узрела души предков – звёзды на лоне небесном, и они возопили: «Позабыла ли ты добро от отца твоего? Вкус молока материнского? – Встань и неси дары к ногам пращуров, к могилам, забытым в песках. А коли не знаешь места их погребения, сотвори алтарь, окури его ладаном, и взывай, пока мёртвые тебе не ответят. Охраняема знаками Са от всего дурного, обращайся к великой богине, проси пощады и милости для себя и своих людей. Так молись:

О, предвечная мать, бегемотица Таурт, беременная солнцем, та, что была, есть и будет! Мать гневная, объединившая в себе огонь и воду, действенная пламенем, испепеляющая силы хаоса, дабы оградить от них вызревающий плод во чреве твоём, пожирающая смерть в облике грифа Нехбет, могучая кобра Иарет, разящая лавой своей слюны демонов ночи, пролей же и воду, из которой родится мир, останови свою жалящую плеть!

 О, Сехмет, львиноголовая, не вели кормчему ладьи Аментет прибыть из далёкого запада, да не услышим мы более лязга ритуальных мечей, да не узрим мы зев твой ужасный, алчущий жертвенной крови! 

О, совершенная, сладостная любовью, Нефер, изысканная краса небес и земли, парящая над водами, дарующая усладу очам и сердцам великих богов, владычица очарования! Яви свой лик, окропи молоком сикоморы взывающих к тебе, верни блаженные времена Паут, когда не было ни болезней, ни гибели! Назови наши тайные имена, все назови, да не будет забыт ни один из рода! Одари нас своей неисчерпаемой милостью!»

И простёрла я руки свои на восток, и молилась, как велено, склонив в почтении голову, ибо не смела увидеть воочию явление светоносной - четыре хеперу, четыре её лика: «Возрадуйся, всеблагая матерь, возрадуйся! Да будет мирным твоё пробуждение, о, ты, попирающая хаос, останавливающая время и саму смерть! Прими моё подношение - свитки чарующих песнопений во славу твою! Прояви мир божественный в мире земном!

 

 

В театре есть одно очень старое зеркало. Оно стоит за кулисами около выхода на сцену. Высотой в два человеческих роста, в тяжёлой барочной раме. Когда-то рама была помпезной, но со временем позолота стёрлась, и зеркало не очень выделяется на фоне зеленоватых стен и бутафории. Но без него нельзя! Оно вмещает в себя все возможные тени, в нём отразились фигуры великих и малых, мимо него идут и как бы невзначай кидают взгляд на удачу. Или просто стоят в ожидании выхода, будто поправляя костюм, парик, но смотрят не на себя, а куда-то выше — идёт полное вхождение в образ. Это портал.

Спускаясь по лестнице к зеркалу, она чувствует своё бешеное давление — сердце выпрыгивает, ноги подкашиваются, потому что она ждала этого момента всю свою жизнь, и так каждый раз, будто впервые. Здесь она встречается глазами с Амнерис… «Возрадуйся, дочь владыки Обеих Земель! Я, Амон, пребывающий в окоёме небесном, обратил сердце своё к тебе». И вот, дочь великого фараона проходит сквозь зеркало и растворяется в свете.

 

Аменердис, царевна Нуба, твоя эбеновая кожа осыпается золотой пыльцой, когда ты кормишь духов мёдом, танцуешь для них, и они смотрят на тебя с вожделением. Зелёная подводка виноградных глаз похожа на смальту, пальцы - на длинные лепестки лотосов, а мелкие косички парика издают мелодичный звон при каждом движении тела – к ним крепятся крохотные колокольчики. Супруга бога, к тебе прикасаются только жрицы-служанки, они натирают твои ступни миррой, мимозой, корицей, и, обнажённая, ты шагаешь к ладье Амона по круглым и тёмным, будто восковым, листьям водных растений. Помнишь ли отца своего, Кашту? А мать, пышногрудую Пибатиму? – Нет. Ты всё позабыла для огненного владыки: саванну, где бродят газели, озёра – пристанище голубых цапель, и даже слияние рек в единую жилу Ятрау – ты там поклонялась голодному зеву Себека.

О, воссиявшая краса Мут, Аменердис, тебе несут молоко бессмертия в алебастровых сосудах, и ты льёшь его на белые сандалии своего божества, омываешь его могучие бёдра, и Ра оживает в камне. О, совершенная! Возжигая тамариск и ладан, вдыхая ароматы благовоний, узнаёшь ли ты бога в облике его? Слышишь ли тайные речи? Ведь то, что исходит из уст Амона, недоступное непосвящённым, сбывается и остаётся в вечности. О, жрица, изысканная сердцем, подобная цветку болот! Что сделаешь ты, когда придёт кровожадный Унис, бык небесный, дабы поглотить тела богов? - Он питается отцами своими, и даже мать не знает истинного имени его. Как станешь спасать возлюбленного, Аменердис? – Чарами, женскими шалостями. В полях заката приготовишь ты супругу чашу для возлияний, наполнишь тёплым вином от чёрной лозы, и раздвинутся с тихим шорохом заросли тростника, и предадитесь вы долгим любовным утехам под покровом тьмы Герехет в ночной ладье владыки. Даже демоны врат Дуата не станут вам помехой. И узрит сотрясатель звёзд Унис: благ Амон в своём земном гостевании, во плоти, изливает он семя на лоно красавицы, сопричислил её к бессмертным богам! Ритуалы любви человечьей увидев воочию, усомнится Унис в мощи всесильного солнца, и отринется, и отвернётся. А Ра возликует: «Нежная моя, жена, беременная мною, мерит, яви свет миру, исторгни огонь из чрева, да воссияет день!»

                     

 

 

 

 

 

 

 

Кот по прозвищу Пышкин возлежал на стопке журналов «Вокруг света». О чём он думал, усатый и рыжий, свернувшись калачиком, приоткрыв свой хитрый изумрудный глаз? О том ли, что хозяину очень не хватало к завтраку горячих колечек в сахарной пудре? Или о том, будет ли в следующем номере занятного издания новая публикация об Эфиопии? – Но это вряд ли: можно прождать несколько лет, прежде чем редакция опять побалует читателей рассказами о стране арапа Ганнибала, где земля цвета кофе, и кофейные люди готовят жгучий напиток на раскалённом песке.

 

А ветра стекают пыльными шлейфами с высокогорных плато, где боги играют в кости, пахтают молочные облака метёлками папируса над круглым озером с мутными водами. Там, меж скал, указующих в небо перстами, сидят бабуины. У них на груди красные треугольники, выжженные копьями лучей на восходе солнца. А дети обезьян шаловливы, всё швыряют острые камни с обрывов на головы спящих львов.

Горизонт плавится, истекает кармином. В это время на берег выходят люди, живущие над водой на деревьях, окутанных порослью кустарников. Тёмные лица жителей этих земель будто всегда улыбчивы: их синюшные рты обнажают крепкие крупные зубы, неровные, как колотый сахар. Босоногие мужчины, обвязав себя верёвкой, взбираются на высокие пальмы, рубят листья для хижин изогнутыми секачами, собирают плоды. Меж пёстрых коровьих шкур, растянутых на дороге, пляшут ребятишки, мажут друг друга золой от надоедливых мух.

А женщины, чьи руки тонки и гибки, как ветки, несут свою поклажу на голове, у груди держат младенцев. Они поднимают над собой глиняные блюда, сыплют зерно и семя, стоят под золотым дождём. Садятся в лёгкие лодки, бьют палками по воде, кричат гортанными голосами, чтобы отпугнуть крокодилов, и плывут в сторону архипелага, кудрявого от растительности, где обитают птицы с пунцовым и синим оперением, стоят удивлённые цапли, плещутся пеликаны.

На одном из островов растёт и растёт выше гор священное дерево бога Джихути. В образе ибиса он прилетает сюда, чтобы записывать на листьях имена царей далёкой земли Та-Кемет. Вокруг - гладкие стены жилищ окрашены жёлтым пигментом, а по тенистым тропинкам прохаживаются старцы, подобные мумиям, завёрнутые в покрывала цвета шафрана. Они возносят молитвы о маленьком ручейке, в этих краях берущем своё начало. Его мутные воды, такие же, как у матери-озера, похожи на кофе с молочной пеной. Вот он, Ятрау, спешит, наполняется силой, ширится, крепнет, преодолевает пороги и низвергается водопадами, гневный, мощный, милостивый кормилец.

 

 

А по кухне, между тем, разливался знакомый аромат жареных зёрен и ванили. С большой фаянсовой кружкой Сева, начинающий певец, сидел у окна и втягивал ноздрями этот запах, будто хотел его впитать. Рассматривал на линолеуме под ногами потёртость с очертаниями Африки. «Пышкин – Пушкин, кот учёный…», - пронеслось у него в голове. Животное мягко щурилось. За окном вьюжило. И, глядя на хаос белых хлопьев, хозяин неожиданно обратился к питомцу со словами: «Знаешь, там, в горах, тоже падает снег. И тут же тает. Но эфиопы видят его каждое лето»

«Это ты мне?», - спросил отец, налил себе чаю и присел напротив. «Всё об Амонасро мечтаешь?» - Сева кивнул. Действительно, он по крупицам собирал образ царя, представлял себе обнажённый шоколадный торс, седую бороду, босые ноги, бесчисленные браслеты, амулеты на шее, юбочку из тростника и непременно копьё. Отчего же копьё? – Его быть не должно, он ведь пленник. И так ли выглядел властелин западных земель, таинственной страны Пунт, о которой ничего не известно?

«Амонасро - вымышленный персонаж. Придерживайся версии Верди-Мариетта!», - урезонивал молодого певца отец, старейший артист хора, прививший сыну интерес к гуманитарным наукам.

«Ты пойдёшь на спектакль, фантазёр?» - «Не знаю. Я на страховке. Можно и дома отсидеться», - ответил Сева. В его взгляде появилось что-то колючее: сколько можно готовиться, да так ни разу и не выйти на сцену! Увидев, как чувства сына закипают, отец решил разрядить атмосферу: «Кстати, я заметил зарисовку костюма на твоём столе! Анекдот!», - и, рассмеявшись, закашлялся, чуть не захлебнулся. «Папа! Что такое?» - «Да ничего, всё нормально. Кроме ног Амонасро.» - «В каком смысле?» - «Ты перепутал их местами!»

Сева рванул в комнату: «Я вообще всё делаю не так! И хожу не с той ноги!». Брызнули слёзы. Вместо того, чтобы отнестись к себе с юмором, он разозлился. «Я уйду из театра! Сам уйду! Меня, вон, в «Малый» зовут!». Наступило молчание. Отец и Пышкин переглянулись, скромненько занимаясь своими делами в ожидании, когда утихнет буря в стакане воды.

И тут, видимо, коту пришла в голову какая-то мысль. Он её не высказал, но последовал за Севой вальяжно и уверенно. Прыгнул на письменный стол, сел на злосчастный рисунок, нагло задрав заднюю лапу в позе виолончелиста, и начал вылизываться. Взбешённый артист уже занёс было тапок над головой изумлённого Пышкина, но тут раздался телефонный звонок, и Сева, готовый рявкнуть кому угодно «пошли все к чёрту», услышал: «Всеволод, доброе утро! Это Санна Семёновна, режиссёрское. Сегодня ваш выход, Левашов заболел… Вы меня слышите?.. Сева?..»

 

В одну секунду мир изменился. «Пыша, Пышечкин, кыс-кыс-кыс! Вылезай, милый! Где ты? Давай поговорим!.. Я вот тут думаю: фараоны пили кофе? Как считаешь? В журнале так неясно написано…»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Он очнулся ото сна, приказав себе вернуться в мир здешний, потому что ему приснился кошмар. Будто его засыпало землёй. Пришлось рыть её руками, воздуха не хватало, но постепенно комья почвы с отростками корней стали превращаться в яркие кленовые листья, почудился просвет, и глаза открылись сами. Только в комнате было темно, рядом, на кровати, мирно посапывала жена. Шёл третий час ночи. Мужчина перевёл дыхание и… торжествующе улыбнулся: он даже теперь не вышел из роли, чувствовал, что должен чувствовать его персонаж – Радамес, замурованный заживо. Возможно, в этой партии певцу предстоял последний выход на сцену. Уже немолод, но подтянут, уверен в себе и сказочно именит, он каждый раз надеялся на фортуну, которая благоволила ему из года в год.

На потолке поблёскивала хрустальная люстра, своей формой напоминавшая театральный плафон, она искрилась под лучами автомобильных фар.  Машины неслышно скользили мимо окон на первом этаже, их тени таяли в снежном буране. Но вот опять пробежала полоса света. И опять. Будто далёкие огни рампы вспыхивали и гасли. Нет, это ещё не конец карьеры. Рано думать о пенсии.

 

«О, Амон, всесильный, сокровенный, дарующий свет, истинным обликом даже богам неведомый, обрати ухо своё ко мне! Тело твоё голубое от вод земных и небесных, тело твоё золотое – сияние великого Ра. Лежу, повержен, у твоих сандалий, жду, подашь ли сил и разумения, дабы слушаться гласа твоего, делать всё, как ты заповедал, и принять то, что от Семи Хатхор рабу твоему предначертано!»

 

 

Ощутив сухость рук, он вспомнил, как оставил баночку с ланолиновым кремом на столике в театре, и теперь её уже там, наверное, нет. А кожа актёра требовала особого ухода. Ну, ничего… Положив ладони на лицо, стал представлять себе черты Радамеса: удлинённые линии бровей, подобные крыльям летящей чайки, форму губ, волевой подбородок. Певец часто менял свои маски, перевоплощался. Возможно, поэтому его наружность без грима и костюма казалась мягкой, приятной, податливой, как воск, но неопределённой, слегка стёртой. Тихими шагами незаметного человека он любил входить в репетиционный зал и внезапно обрушивать на присутствующих шквал своего драматического таланта. Ловкий Фигаро, страстный Хозе, безумный Герман – палитра играла насыщенными красками. Дамы влюблялись. После спектакля у служебного входа толпились воздыхательницы с цветами. И он появлялся перед ними, неся в душе образ местного Казановы, лукаво улыбался, пожимал женские ручки.

 

 

Птица над водами хаоса, Амон, круторогий овен! Ты, воссиявший над бурями гневного Нуна, бросивший в бездну своё золотое копьё. Телец своей матери, первый на пастбище! Ты изрекаешь слово - из уст твоих боги выходят, из глаз появляются люди. Амон! Всех их, создатель, ты делаешь разными: с чёрными лицами, саже подобными, с лицами цвета румяного хлеба, бронзы и светлого пива.

 

 

Певец касался пальцами щёк, представляя себе, как он стирает грим ватным тампоном. Ему хотелось снять маску своих воспоминаний. Показалось, будто чёрные разводы остались на скулах. Слёзы паяца Канио после убийства любимой? – Нет, его собственные. Он не заметил, как плакал во сне. А всё из-за кленовых листьев, в просвете которых ему привиделось солнце, когда он выбирался из-под земли.

В октябре он кидал их охапками, с головой осыпая разноцветным дождём свою дочурку. И деревья в Михайловском парке танцевали полонезы. Это было наяву. Девочка тогда получила в подарок уточку для ванны и поролонового мишку. От папы. А потом они ходили в зоопарк, только он и его маленькая леди. Дочери тогда исполнилось четыре, и она уморительно и точно изображала животных, выплясывая перед вольерами. Вот талант! Не спрячешь! Но девчушка звала отца дядей, даже имени его не знала. Так решила её мама.

 

 

Безымянный не может предстать пред богами. Как нет вещи без названия, так нет и человека без имени-рен - без лица, без плоти, без тени. Вот, и бредёт Пентаур – тот, кого прозвали иначе, по пыльной дороге. Ветер гонит его, будто засохший древесный лист.

 

 

Увидит ли он ещё свою малышку? И когда это будет? – Думал актёр, обласканный когда-то вниманием самого отца народов. Вспоминая глаза дочери, он понимал: глядя на него, обхватывая ручонками «дядины» колени, девочка впитывала солнце. Что он при этом чувствовал? – Трудно сказать. Он не мог и не хотел допустить привязанности, гнал непрошенные мысли. Каждый день убеждал себя и убеждался: настоящая жизнь – только на сцене. Так говорила бывшая подруга, мать его ребёнка, не умевшая варить борщи да солить капусту. Но зачем певице дела мирские? - Они снова встретятся под жаркими лучами Амона с красавицей Амнерис, она улыбнётся, и Радамес прошепчет тихо, чтобы никто не услышал: «Маска, я тебя знаю». Под небом Та-Кемет он будет слушать волшебный голос египетской царевны, упиваться её любовью, станет крылат и ощутит в себе огромную силу, способную вести его на битву.

 

 

Песчаные барханы змеились, будто волосы северных рабынь. Мягкие. Светлые. Мин видел девушек с пшеничными локонами и серыми, как дымящиеся угли, глазами. Иноземки стояли на рынке Симиры, окружённые купцами и влиятельными людьми из Библа, намеренными их заполучить. Говорят, за красавиц было отдано несколько ойпе золота, и немудрено: никто ранее не встречал людей с кожей молочного цвета, едва тронутой солнцем. Мин тогда был ребёнком, и отец взял его в путешествие по торговым делам. Они плыли на большом морском судне о тридцати гребцах, корма венчалась серебристым бутоном папируса, бока корабля отливали медной зеленью, а парус своим алым цветом тревожил покой своенравного бога:

«О, вездесущий Шу, из пустоты поднявшийся, львиноголовый, истинным обликом людям не ведомый! Обрати ухо твоё! Одари солёным дыханием вечного Нуна, крепко держи нас крепкой рукой»

И мальчик любовался большими рыбами, они стаями появлялись из морских глубин, прыгали, повторяя очертания волн, даже что-то говорили своими скрипучими голосами. А на суше он попал в другой мир – царство ладана, пряностей и густого запаха спёкшейся крови. Там лавочники кричали на незнакомом языке, предлагая товары, там был разгул воров, которых ловили и на месте рубили им руки. Тогда же Мин увидел глыбы голубой бирюзы, их грузил на корабль его гордый отец. И ещё этих девушек, белых, как небесные лилии, он навсегда запомнил.

Сколько ещё диковин можно найти в дальних краях! Вот, только, как бы туда добраться? Для этого приехал он юношей в город великого Амона, Уасет. Хотел попытать счастья, пристроиться к каравану, идущему на восток, или же пуститься в плавание к истокам Ятрау, найти священную гору, потрогать холодный текучий камень и песок, в ладонях превращающийся в воду.

Однако, прежде ему следовало встретиться с сановником по делам посольским, испросить милости и доброго напутствия. Когда тот убедился в достойном происхождении смышлёного паренька, пригласил его и прочих, собравшихся в странствие, ко дворцу государя.  Там владыка престолов Верхних и Нижних земель, да будут дни его блаженны, да живёт он вечно, повелел разбить сад.

Несколько дней Мин любовался изображениями загадочных растений и животных, с большим искусством запечатлённых на стенах, окружавших зелёные кущи. Были там и горные козы с глазами столь прекрасными, что любая женщина могла им позавидовать, и птицы, подобные грифам, размах крыльев которых казался больше простёртых рук, и многое ещё, невиданное и пока недоступное.

А в саду он заметил уже знакомые деревья с крупными плодами, их сердцевина напоминала россыпи алых драгоценных камней. Сок редких фруктов модницы пытались использовать в качестве краски, наносили на губы, но ничего из этого не вышло.

К посетителям приблизился писец, слуга господина Баки, доверенного дворца, и рассказал престранную историю, как однажды подданные Эблы доставили повелителю чудовище, покрытое тёмной шерстью. Его рык был похож на львиный, а клыки и когти так страшны, что вначале к нему боялись подходить, тем более что оно убило стражника одним взмахом могучей лапы.

Но со временем животное привыкло к рабам-уборщикам и обитателям зверинца: варану, черепахам, гигантским обезьянам. Днём зверь мирно спал, ел отборное мясо или много пил, страдая от зноя. Любил, когда его окатывали из медной лохани.

А как-то раз мимо бронзовой клетки, где он сидел, проезжала повозка, гружёная фруктами, и в лапы хищнику попало несколько смоковниц. Он тут же их схватил, съел, встал на задние лапы и начал приплясывать, да так уморительно, что челядь сбежалась посмотреть. Тогда его стали угощать сладким, а потом налили и пива! Молва о потешном звере разнеслась по всему городу, и некоторые готовы были заплатить привратнику золотом, чтобы тайно пробраться в сад повелителя и подивиться на Пеа – животному дали имя. Но зверь жил недолго. Его бальзамировали и проводили с почестями под громкий плач детей государя, которые требовали себе новую забаву.

Писец рассказал о Пеа не случайно: путешественникам предстояло найти такого же за морем, в северных землях, а ещё привезти серебра, да побольше, в обход соглядатаев из Ханаана. Его купцы облюбовали всё побережье Джахи и требовали не просто подати, но и откупа в своих городах.

Во время второй луны всходов, наконец, стали собираться в путь. Судно с корпусом из акациевых плашек было тщательно стянуто канатами и готово к отплытию. Мин мечтал показать сотоварищам говорящих рыб, ведь кроме него только главный кормчий Яхмес мог подтвердить, что они существуют.

И день настал, спокойно нёс свои воды Ятрау, гребцы не утомлялись, лёгкой была волна. Но в пути пришла весть: им нужно идти на восток, в Пер-Бастет. Письмо, подписанное великим именем Менхеперра, доставил гонец государя: небольшое войско готовилось отразить набеги племени, которое живёт без стен в пустыне и грабит караваны с медью. Бойцы, человек сто пятьдесят или двести – уже направились на восток и там ожидали подкрепления и провизии. Приключение всем показалось интересным, а Яхмес - рабису, бывший военачальник, и вовсе почувствовал себя окрылённым.

Он был ещё силён, но седина тронула его брови, и государь отправил на отдых своего лучшего лучника, «верного ястреба», чтобы он мог обучать новобранцев и тешил себя иными затеями. Но престарелого воина постоянно мучила мысль: великий отвагой, величественный восхождениями государь и царь царей – да живёт он вечно - не удостоил его милости: не вручил за доблесть во благо Хемену – родного края – Ордена Мухи. Сойдя на сушу, Яхмес стал молиться Сетху:

«О, владыка, это ты спускаешься во тьму, красными глазами её пронзая, это ты, единственный из всех, сам порождаешь мрак в алчущем зеве пустыни, это ты, способный одолеть Апопа, сеешь смерть вихрем песчаных бурь, приди, владыка ярости, приди и утоли свой гнев на презренных, отнимающих хлеб и сандалии у путников, на злодеев, посягнувших, топчущих земли твои, Великие Чёрные Земли. И да оплетёт змей Мехен тех презренных, сделав их пленными, оторвёт им руки до локтей, измажет их сажей костров, да падут они мёртвыми, сражённые моим хопешем, мечом моим крепким, во славу твою»

И Мин сразу понял, что сейчас будет: заручившись поддержкой одного влиятельного чиновника – доверенного царя, Яхмес повёл своих людей через пески.

Но скалистые земли пустыни с их проторенными дорогами оказались хороши, к повозкам не пришлось прикреплять полозья, и кони летели. А кормчий, добыв для себя колесницу, мчался впереди всех, поставив Мина своим возницей. К вечеру и малое ополчение, и обозы добрались до лагеря, там уже ждали шардана - наёмники из дальних земель, куда Ра направляет свою дневную ладью Манджет, издалека виднелись их рогатые головные уборы, мерцали ножи из металла, упавшего с неба. Хурритские лошадники марианну воздели свои руки в жесте приветствия и восклицали: «Хаи! Хаи!». Разгорались огни, слышался острый запах пота, бальзама для умащения тел, и штандарты богов с изображениями священного ибиса и сокола медленно передвигались по алой полоске заката.

Несколько смельчаков направилось в это позднее время к вражескому стану, нужно было закопать бронзовые фигурки Сетха и матери Хатхор среди барханов, призвать скарабеев Хепри – пусть укажут путь до горьких озёр. И всадники повели коней к потайному колодцу, скрытому меж скальных камней. А белого жеребца Яхмеса накрыли тёмной попоной: чтобы кочевники не узнали, где находится тропинка к воде.

Наутро Мин проснулся от аромата свежего масла и ячменных лепёшек, ему даже показалось, будто он дома, но взыгравшие кони чуяли приближение бури: вдали виднелась пурпурная кромка неба, Сетх гневался, и пища, несомненно, готовилась ему.

Произошло срочное перемещение лагеря за скалы. В ущелье растянули полотна из валеной шерсти и льна, люди принесли шкуры верблюдов, служившие подстилками, чтобы в них завернуться. И Мин соорудил укрытие для четверых под перевёрнутой колесницей. А Яхмес, пока оставалось время, призвал новичков упражняться с копьями в священном танце тахтиб, где нельзя прикасаться друг к другу. И они смешно подпрыгивали, пытаясь изобразить нападение сокола Монту на тёмных врагов Ра. Однако, жрец, бывший при войске, закончив свои молитвы и наблюдения за чёрной тенью, остановил их, сказав, что буря продлится до вечера, и надо торопиться в убежище.

Наступила оглушающая тишина. Солнце било нещадно, но небо раскололось надвое, и богиня Нут закрыла своё лицо.

Мин сидел, поджав ноги, укутавшись в толстую верблюжью шкуру, и представлял себя завязью плода, сердцевиной ореха. Юноша почувствовал, просто почувствовал, что всё будет хорошо. Ведь не зря его нарекли именем бога плодородия. И теперь нужно только ждать.

Затем он ощутил давление: наползающий звук, будто к скалам приблизилось нечто. Тяжесть этого сипения невозможно было сравнить ни с треском крыльев насекомых, ни с шелушащимся семенем, ни с шумом падающей воды. Ещё миг, и он осознал: удушающая хватка пустыни – не что иное, как явление Великого Змея, несущего смерть. Зачем кормчий призывал Сетха, зачем, зачем?! Зачем разбудил Апопа, одним только упоминанием о нём? Юноша приоткрыл глаза и тут же опустил веки: краски поблекли в сером тумане, потекли слёзы, осушаемые серой пыльцой.

Но, может статься, буря погребёт тех мятежников презренных под барханами. Хотя, лучше бы им уйти с миром. Мин немного успокоился и решил, что напишет письмо отцу. Когда светопреставление закончится. И отнесёт к месту захоронения, когда вернётся домой, ибо тот давно уже пребывал в царстве Усира. Или отец слышит его мысли?

«О, досточтимый, исполненный покоя в сладостных землях Харт-Нитр! Да будут вечные дни твои блаженны, полны возлиянием богов и дыханием жизни! Пишет тебе сын, плоть от плоти твоей. Сердце моё пребывает в радости, ибо не попрал я предначертания твои, ничем не осрамил наш род. Движим намерением посетить дольные и гористые страны за пределами чёрных земель, ушёл я из дому, оставив хозяйство соседке Абен. Помнишь? – Сын у неё косоглазый. А она, хоть и слабая с виду, взялась следить за нашими рабами. Как приеду из своих путешествий, одарю её золотом. Теперь же повелением государя, да будет он здрав, невредим и благополучен, нахожусь я в пустыне у горьких озёр. И завтра приму свой первый бой с мятежниками, посягнувшими на достояние властителя. Волею богов проявлю свою доблесть, добуду множество вражеских рук. А нынче я объезжал колесницу с господином рабису Яхмесом, бывшим наместником в Симире, начальником над войсками. В быстроте и силе он подобен грифону Монту, да сотворит бог войны близкий мир согласно его сердцу. Хоть и назначили меня возницей, оружием я владею - ты сам учил меня…»

В полузабытьи Мин вспоминал тонкий тамарисковый лук Яхмеса и эбеновые стрелы, способные пробивать даже медные мишени. Повозку, украшенную изображениями сфинксов с царскими лицами: владыки Тутмоса и его бессмертного отца. Между ними – накладку тиснёной кожи, на которой начертано слово «вечность», и двух змей из бронзы на дышле. Здесь, в лагере, юноша впервые увидел копейщиков земли Куш. Их тела были черны, как уголь, умащены пахучими смолами, на руках и ногах драгоценные браслеты, на чреслах яркие повязки. А щиты обтянуты пёстрыми коровьими шкурами, кушиты рисовали на них свои загадочные знаки и око Хора…»

«Око Хора», - пронеслось в сознании Мина, и божественный глаз стал приближаться, изливая нестерпимо белый свет. Нечем дышать… совсем нечем дышать… Юноша потерял нить своих мыслей и погрузился во тьму. Могущественный дух в образе косматого Пеа наклонил над ним медную лохань с водой, ещё мгновение, и… жадно глотая воздух, Мин открыл глаза. Яхмес, смеясь, плеснул ему в лицо: «Да ты совсем ослаб!» Но было ещё время до утра.

Едва забрезжил свет, как все стали собираться. Семь доблестных мужей Инбу-Хеджа – септа белых стен вынесли штандарты богов с подвешенными на них мёртвыми удодами и возглашали: «Да войдёт ужас в члены наших врагов! Да станут их руки бессильны! Да бегут они с устрашёнными лицами! Да падут они подобно рыбам на берегах горьких озёр! А кто не падёт – пусть покорится!»

И, заслышав звуки серебряного горна, провозвестившего восход крылатого диска Ра-Хорахте, войско Яхмеса двинулось вперёд. А Мин, управляя колесницей, всё смотрел на барханы, исчерченные ветрами, и думалось ему то ли о волнах морских, то ли о локонах бледных северных дев.

«Вот выпала милость на долю мою!», - вскричал Яхмес, ибо в этот миг он был воистину вдохновлён. И тут случилось странное. Его ужалила стрела, летевшая откуда-то сбоку, из-за скал. Она угодила прямо в шею, и он странно улыбался и двигал алеющими губами, будто хотел распробовать новый вкус. А взор сиял то ли от ужаса, то ли от великого счастья – Мин так и не понял. Затем кормчий грузно осел в повозке, закивал, захлёбываясь кровью, и повалился на бок. В небе парили грифы, предвкушая скорое пиршество. А глаза Яхмеса исполнились знанием высшей истины, Мин глядел в них, не отрываясь, и боялся закрыть.

Колесницы и малочисленное войско находились уже далеко впереди, когда Мин очнулся. Нужно было что-то делать. На груди мёртвого он обнаружил амулет – папирус, перевязанный льняной бечёвкой, там жрец Амона начертал для рабису Слова Силы. Священные знаки расплывались от липких красных чернил бога убийства Шезму, но часть этих слов Мин сумел разобрать: «О вы, пребывающие в Хеменну, те, кто спас Ра от первого врага, те, кто спас Ра от второго врага, те, кто избавил Ра от третьего врага, те, кто укрыл Ра от четвертого врага! Как сотворили вы спасение, так придите, спасите Яхмеса от напасти! … да не повернёт он спины своей злонамеренному, а схватится с ним и распорет ему живот, не отвернёт лица своего от супостата, а увидит его висящим вниз головой на носу корабля его величества, сильного, спокойного шагами, твёрдого поступью. Выйдет к колодцам презренных, посягнувших на нашу землю, уведёт их быков, сожжёт ячмень. И да не будет хвастовства в его клятвах, пусть лучше падёт в бою во славу Золотого Хора…»

Мин вздохнул: вряд ли ему хотелось бы идти в бой с таким напутствием. Отвязав жеребца, грива которого напоминала барханы пустыни, взял хопеш, прыгнул коню на спину - тот звонко заржал. И юноша будто увидел себя, сидящим на загривке большой говорящей рыбы, воззвал к богу Шу: «О, вездесущий! Одари меня солёным дыханием вечного Нуна, крепко держи меня крепкой рукой!» и ринулся в гущу сражения с победоносным криком «Хаи!»

Он плохо понимал, что происходило вокруг, и что он делал. Вверх взлетали какие-то палки и падали вниз – это бойцы роняли штандарты богов и снова их поднимали. Тела напоминали в своём движении куски рваной ткани, испачканной песком и кровью, вращались колёса, огромные кони вздымались на дыбы и впечатывали в землю тёмные сгустки звериного ужаса. Пустыня зияла провалами тысячи глаз, в которых не было ничего человеческого. Слышалось глухое чирканье кинжалов, жалящих плоть, свист мечей, уханье топоров и палиц.

Мина охватило чувство безразличия, почти беспамятства, но при этом он будто видел всю картину боя с высоты полёта ястреба и смотрел на солнечный диск не мигая. А в гуле голосов отчётливо слышался рёв львиноголовой Сехмет.

И тут ему показалось, что время замедлило бег – это невидимый Шу опустил в волны предвечного Нуна бесформенную груду схватившихся, чтобы они хоть на миг обрели зрение. Фигуры воинов двигались, как в воде, нанося друг другу смертельные раны.

Мин улыбался, ему чудился танец фламинго на фоне серебряной глади Ятрау под оком чёрного солнца. «Как хорошо», - думал юноша, отвешивая удары плавными взмахами хопеша, - «как спокойно». Его глаза приняли детское выражение, руки отяжелели, дыхание стало сонным -     ласковый бог Туту навевал дремоту, и она становилась неодолимой.

Последнее, что Мин увидел, это улыбающееся лицо младшего братика, ушедшего в поля Иалу, тот подбросил мяч неловко и беспечно. Тёмный шар долго приближался к лицу юноши, долго… ещё дольше… Мин пытался уклониться, но розовые круги расплылись перед глазами, когда он падал в облака, и кто-то сказал голосом Яхмеса: «Не теперь».

Молодой воин очнулся, захлёбываясь горькой жидкостью, которую старый жрец вливал ему в рот. «Да живёшь ты, одарённый жизнью и милостью властителя Джехути». «И вездесущего Шу», - прошептал паренёк.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Очень опрятен и всегда ухожен, лысый Веня точно знал, почему его прозвали колобком: голова, как бильярдный шар, гладенькие бесцветные волосы обрамляли блестящую лысину, носик картошечкой, сияющие голубые – именно голубые глаза и рот от уха до уха. Казалось, он всегда улыбался, но не производил впечатления Гуинплена: при любых обстоятельствах его благожелательность оставалась искренней, взгляд – лукавым.

Венечка не был карликом, хоть и невысокого роста, но нечто в его движениях, походке напоминало безбородого гнома - для законченного образа ему не доставало колпачка. Весь облик излучал добро и отличное настроение. Повстречать колобка до начала спектакля считалось хорошим знаком. Но это было непросто: от гардероба до рабочего места ему нужно было пройти всего несколько шагов, и появлялся он в театре поздно, уже после первого звонка.

Сказочный герой не был виден публике, зато исполнители сразу его замечали на авансцене в будке суфлёра, будто розовую жемчужину в раковине, восходящее солнце Хепри над горизонтом Та-Кемет.

 

 

За плоскими крышами деревеньки, из-за пальм и дальних холмов забрезжило утро: богиня Нут спешила оповестить мир о явлении нового дня своей милостивой улыбкой. Звёзды, отражавшие солнечный свет, померкли, и маленький Хонсу – бог Луны исчез с небосклона, когда духи канатами времени стали вытягивать сияющий диск Ра из тела Усира. Уже слышались окрики пастухов, открывались со скрипом калитки загонов, и священные коровы приветствовали свою покровительницу, великую Хатхор, многоголосым мычанием.

На пыльной каменистой дороге показалась рассохшаяся повозка. Её тащил за оглобли старик, почти голый, в остатках набедренной повязки схенти, обмотавший свою голову ветошью от палящего зноя, хоть жара ещё не наступила. Когда-то он был богат, по крайней мере, так ему казалось, потому что у него имелось своё хозяйство, пчёлы со светящимися брюшками, небольшое стадо гусей и дородный бык – гордость всей округи. Вот, его-то он раньше и запрягал в телегу.

Но потом, после небольшой и, как говорили, победоносной войны, начались поборы, да такие, что у него совсем ничего не осталось, и он, пожилым человеком, просился в сады его величества, чтобы вместе с царскими рабами хемуу снимать с деревьев златку. Переливающиеся крылья этих жуков использовались на саркофаги, но платили за работу мало, и старик едва сводил концы с концами. Обучился он и воровству: отвлекал бессмысленной болтовнёй носильщиков у причала и умудрялся достать из короба несколько насекомых, сверкавших подобно драгоценным камням, – быстро запихивал их себе в мешочек. Оплату давали обычно хлебом, пивом, овощами. Так и кормился. А однажды помог зажиточному пчеловоду хорошим советом и получил от него в благодарность медную змейку - целый утен! Огромные деньги! Старик долго хранил сокровище в укромном месте, иногда даже носил с собой, но и его пришлось потратить в голодный год.

Теперь же он вышел из своей лачуги, запряг себя в повозку, ту самую, куда хозяева коров ставили глиняные сосуды с молоком на продажу, и потянул её в город, дабы при первых лучах солнца кричать на улицах и площадях: «А каму малакааа? Малакааа! Выходи! Свежее молоко! Тёплое!». Сбегались служанки, рабыни и дети. Пару кувшинов он всегда отвозил жрецам, стучал в ворота храма, и, если никто не открывал, приходилось ждать, потому что священный напиток, специально прикрытый сверху льняным лоскутом, обвязанным верёвкой, нельзя было оставлять без присмотра. Нет, не людей он опасался. Животных. Но более всего мелких пичужек, расклёвывавших ткань, чтобы полакомиться сливками. Вот и таскал он за собой, как хвост, засохший лист пальмы, чтобы отмахиваться, если опять налетят птицы хаоса. Воришек же приходилось отгонять ещё по дороге.

На сей раз жрецы что-то долго не появлялись. Старик присел у запертой двери, глотнул воды из бурдюка, отёр пот. В тени большой тумбы с изображением бога счастья Бэса заметил маленький блестящий предмет. «О, невидимый и вездесущий, хранитель очага, покровитель бедных, благой карлик, оберегающий нас от болезней и бед, повелитель видений! То ли я вижу? Не наслал ли ты на меня свои чары? Такое я представлял себе только в мечтах!» - Перед молочником сверкнула медная змейка – утен. Узловатая рука, дрожа, потянулась к сокровищу: «Вот он, дар! Услышала меня великая Хатхор!». Но, тут же опомнившись, старик отпрянул: «Нет, я не могу его взять. Это, должно быть, подношение святилищу… Или могу? Тихонько… Здесь ведь нет никого». Замер в нерешительности.

Шло время. Вода в бурдюке закончилась. Довольный жизнью Бэс улыбался во всю ширину своего круглого лица и смотрел на молочника проницательным взглядом. А тот совсем размяк от жары, мысли путались, ему всё хотелось спросить у божества, что теперь делать? Как поступить? – Жрецы, видно, о молоке забыли. Забрать его? Уйти? И ещё: взять ли денежку? Так и просидел до вечера, поколачивая кулаком в ворота, не понимая, что его здесь, в конце концов, держит? Лежащий в пыли утен или же долг перед людьми и богами?

Показались звёзды. Молочник, плача и усмехаясь, запутавшись в своих чувствах, устроился на дне пустой тележки и, осознав, что других собеседников рядом нету, обратился с речами к Бэсу: «Вот, смотри: там, наверху, созвездие Сах – наш небесный Усир. А чуть справа жена его – Сепедет. Это меня умный человек научил, рех-хет. Спасибо ему… Куда подевались жрецы? Из храма весь день никто так и не вышел. Странно. И не вошёл никто. Такого раньше не бывало. Может, померли там все, а я не знаю… А правда ли, говорят, будто мы только слёзы у ног всевышнего Птаха? И нам, человекам, нужно стремиться к свету, искать его в тех краях, куда смотрит непознаваемый бог. И где эти края? Куда он смотрит? Не скажешь?.. И как мы можем быть слезами, если мы из глины?»

Призрачная Ноунет в пределах Дуата уже рвала зубами на части солнечный диск, у горизонта алели кровавые полосы. Старик усмехнулся и, промолвив, «как всё непонятно», стал погружаться в сон. Но тут заскрипели ворота. Вышел младший жрец забирать прокисшее молоко, принёс лепёшек, жареного мяса, пива, вяленых фруктов! Столько даров на всю деревню молочник давно не видел! «Проснись, старик, проснись. Дошли до нас вести, будто ты воруешь. Велено было последить за тобой. И наказать должным образом. Но тебя оболгали. Точно. Мы в этом сейчас убедились. Получи же свою награду, честный человек!» - он поднял с земли утен и протянул его разрыдавшемуся от счастья молочнику. «Слава тебе, Бэс, хранитель наш и защитник!», - голосил старик всю дорогу домой. Во рту у него пересохло, в животе урчало от голода. Но он так и не притронулся к пище, только наслаждался её ароматом, всё думал, что сталось бы с ним, возьми он денежку? И беззубая улыбка молочника растягивалась от уха до уха.

 

 

А, между тем, Венечка, живое божество хорошего настроения, оберегающий певцов от ошибок, ухмылялся ртом Гуинплена, вспоминая вчерашний спектакль «Травиата», где исполнитель партии Жоржа Жермона спел неожиданно для себя, что он – «отец Аиды, эфиопский царь». «Интересно, что будет сегодня», - подумал суфлёр.

 

 

 

 

«Значит так, милочка. Для начала вынь руки из карманов. Хорошо. Теперь – к твоему вопросу. Рабочих костюмов или строгих платьев может быть два. Этого вполне достаточно на первое время. К ним нужно иметь несколько блуз. Но главное – обувь, сумочка. Желательно в комплекте. Изящные туфли на среднем каблучке. А дальше самое интересное: чулки должны сидеть идеально. И даже летом ты не имеешь права являться в театр без чулок! Никогда, слышишь?.. Если не любишь косметику, пользуйся контурным карандашом, наноси немного пудры, а помаду выбирай под цвет лака для ногтей. Где твой маникюр?.. А тебя никто не спрашивает, нравится тебе или нет. Это – неписаный закон. Хочешь у нас работать – выполняй!», - говорила Любовь Петровна молодой стажёрке в ярком цветастом платье не по сезону.

Анечка – так звали девушку – переминалась с ноги на ногу, как школьница, поглядывая на свои потёртые сапожки, сложив руки по швам, будто стояла в кабинете завуча, и та её отчитывала. О, Любовь Петровна могла быть резка. Но все знали, что великая певица – добрейшей души человек, хоть и вспыльчива, но отходчива, и девушка нашла в себе смелость обратиться к ней за помощью. Однако, речь шла вовсе не о гардеробе, не о внешности. Стажёрка хотела попросить пару уроков для подготовки к новой, хоть и небольшой, партии. А стареющая дива продолжала: «Косу свою отрезать не смей. Я запрещаю. Так и скажи постижёрам. Будешь укладывать венцом на голове, и сверху парик. Поняла?.. Кто сказал избавиться от копны волос? – Да они завидуют тебе! Такую красавицу, как ты, поискать ещё надо!» И вдруг: «А приходи ко мне сегодня на пироги! Сегодня с вишней будут! И ватрушки! Поговорим, обсудим твой дебют в роли жрицы, я тебя с братом познакомлю. Знаешь Вадима Петровича-то? Он уже на пенсии, но концертмейстер отменный»

Анечка шла домой, на Казначейскую, по набережной канала. Снег валил хлопьями, и очертания домов были едва различимы за вьюжными пеленами, которые где-то там, наверху, сливались с серым и суровым ленинградским небом. Чугунные парапеты у воды напоминали девушке клавиши: чёрные, белые, а утки, сидящие на льду, были похожи на ноты: целые, восьмушки и – легато полёта. Сердце билось, как испуганный заяц. Отчего? – Мысли путались в голове. Некоторые товарищи по оперному цеху, как их следовало тогда называть, потешались над молоденькой певицей. Над тем, что она, девушка из провинции, говорила окая, не знала правил этикета, не понимала шуток. Вот, скажем, один хорист «пошутил» с ней недавно, и она не знала, что теперь с этим делать. Подойти к нему? Сообщить о своём положении? Он сегодня поёт. «Мерзавец» - так о нём отозвалась Любовь Петровна, когда узнала о случившемся. Может быть, поэтому она позвала стажёрку в гости? Ведь Анечка собиралась вечером на «Аиду», контрамарка в актёрскую ложу была уже на руках, а в антракте… надо поискать обидчика. Нет, не надо. Или надо?..

Как хотелось не думать об этом. Прийти домой, налить себе горячего супа, улечься калачиком на кушетке. Но вопрос стоял остро. Нет, она не боялась пересудов театральных кумушек: не она первая, не она последняя в череде девиц, беспечных птичек, попавшихся в силки по зову дремучих инстинктов. Многие из женщин прошли через ужас и внутренний холод, выходя из больницы, поправив юбку, припудрив носик. Поступит ли она также ради карьеры? – Гнать эти мысли, гнать!

В подворотне Анечка чуть не упала - скользко, и кто-то, подбежав сзади, удержал её. Аах! Обернулась. Перед ней – нескладная фигура долговязого Фимы, настройщика: «В обморок собрались упасть, барышня?» Она улыбнулась: «Спасибо!», но отошла от него на пару шагов: последнее время молодой сосед вёл себя несколько странно, часто её поджидал то здесь, то там, будто выслеживал, расспрашивал обо всём, провожая до двери. Раньше было проще: он не уделял ей столько внимания, даже когда его мама, Ева Исааковна, приглашала девушку к себе.

За чашкой чая эта рыжая полная дама в веснушках, пышущая теплом, сдобная, похожая на халу, предлагала бутерброды, приговаривая каждый раз: «Шрайбт селёдка на кусочком хлебцем», и они закусывали и засиживались допоздна за разговорами под большим тёмным абажуром с шёлковой бахромой. Уютно, славно. Но что теперь?

 «Смотри, что я принёс. Это тебе», - зашептал Фима и задышал неровно, доставая из-за пазухи небольшой полиэтиленовый мешочек. В нём – пузатый кактус с огромным красным цветком. «Откуда?! Красота какая!» - «Зайдёшь сегодня вечером к нам на огонёк? Мы с мамой…», - Фима запнулся, взглянул на Анечку своими бархатными глазами, и тут, будто впервые, она увидела его, настоящего. Долго ли они смотрели друг на друга? Доли секунды? Вечность? Но она поняла главное, о чём он ещё не сказал. И в этот миг почувствовала себя не просто обиженным ребёнком, у которого отняли игрушку, не успев её подарить, детское неизбывное горе захлестнуло неопытную душу, будто всё на свете теперь пропало и ничего, ничего хорошего больше не случится. «Я не могу!», - крикнула она, и голос её сорвался птичьей трелью где-то на высокой ноте. Жрица должна нести свою печаль в одиночестве.

 

 

«Золотая матерь, умиротворись, отведай священного красного пива с порошком камня диди, воссядь на ладью! Воссядь на ладью! Упроси небесного путника Хонсу взглянуть на меня, пусть два его лика, тёмный и светлый, заговорят, откроют неведомое: творит ли великий Хнум яйцо на гончарном круге? Смилуйся, всеблагая Хатхор…»

Так молилась Ноджемет у ворот мазанки, стоящей на отшибе. Была ночь, и, сквозь слёзы, женщина видела, как бог Луны дразнил её своей косичкой. Он щекотал обритую голову красавицы холодными лучами - кожа поблёскивала во тьме, но удручённая этого не чувствовала. Она подносила свою узкую ладонь к рассохшейся двери и замирала: боялась постучаться.

Прежде, чем прийти сюда, она навещала соседок и, как-бы невзначай, заводила разговор о хенерет – хозяйке дома, около которого сейчас стояла. Никто не знал её имени, поговаривали, будто эта лекарка - бывшая блудница, жрица любви, живущая в затворничестве. Ноджемет никогда с ней не встречалась, однако нуждалась в совете и помощи, а к врачевателям Дома жизни обратиться боялась: не хотела огласки. Вот, и решила сначала осторожно расспросить.

«Ой, милая!, - воскликнула подруга, угощая красавицу финиками, - Неужели ты никогда её не видела? – Странно. Она ведь постоянно бывает на рынке. Покупает своим котам отборную рыбу и требуху. Их у неё десять. Кошек. На ошейниках серебряные накладки с именами, узлами бессмертия, священными знаками! Говорят, к ней приезжали жрецы, чтобы отобрать храмовых животных, но, почему-то, не стали. Хенерет – точно посвящённая богини Бастет. Люди у ворот слышали звуки систра за оградой возле сада ведуньи. Вот, только почему ушла из дома наложниц? Может, её изгнали? Но женщина ещё весьма хороша собой. И не старая». Изящным движением она поправила на запястьях браслеты со вставками из мелких кусочков смальты, будто любуясь руками, уверенная в своей грации. «Как твой сынок? Всё ли хорошо?» - «Начал учиться письму. Но ленится. Отец побивает его, да приговаривает: «Ты слушаешь, когда палка по тебе ходит! У тебя, видать, ухо на спине!» - «Я не об этом. Помню, как мальчик ушибся, когда поскользнулся на кровле. Ты поэтому о хенерет спрашиваешь?» - Ноджемет смутилась и ничего не сказала подруге.

Хозяйка маслобойни, вдова почтенного Деду, сидела на циновке под навесом, попивая гранатовый шедех, приглядывая за рабами. Красавица подошла будто бы за покупкой жареного кунжутного семени, его аромат разливался по всей округе. На самом деле она была наслышана об остром уме и наблюдательности пожилой женщины, о её веских а, порой, и резких суждениях. «Хенерет? – Вряд ли стоит её так называть. Может, она и танцевала перед мужчинами, но всё в прошлом. Живёт скромно, хотя очень богата. Старается никого к себе не впускать. Даже служанки у неё нет. Однако, к ней приезжала недавно супруга патеси, нашего правителя. Палантин расшит восточным узором Нахарины, нитью золотой и пурпурной. А сама госпожа пряталась от глаз людских под покрывалом. Вот, перед ней быстро ворота открылись»

И Ноджемет осмелела: «Одна торговка на рынке сказала, будто видела во дворе у лекарки двух карликов-бестит, а у двери – длинные верёвки с навязанными на них ракушками каури. Их шёпот при дуновении ветра похож на человеческую речь» - «Всё может статься. Одно известно точно: она таскает за собой в повозке родильные кирпичи и разные снадобья для тех, кто на сносях. Подкладывает им что-то на землю, туда, где руки принимают младенца, пока другие повитухи не смотрят, и велит произнести вслух: «Что подо мной чреватая мать прячет, я никогда не скажу». Потом омывает страдалицам ноги и лоно водой из священных сосудов. Сама омывает. И не обращается с молитвами ни к Таурт, ни к божественной супруге Усира – сразу призывает Сешат, дабы та записала имя новорождённого в списки живых. Даёт выпить какой-то отвар из алебастрового кубка и приступает. А что там дальше – мамочки не помнят, не до того им… А тебе зачем всё это? Ждёшь ребёнка? Вид у тебя грустный. Плохо?» - «Нет, госпожа. Просто разузнать хотела, если придётся обратиться», - только и ответила Ноджемет.

Ободрённая словами мудрой вдовы, она совсем уж было собралась к хенерет. Пекла для неё маленькие хлебцы из муки лотосовых семян, да тут прибежали к ней две кумушки, сёстры-двойняшки, навестить, пока мужья домой не вернулись. И началось: «Эта ведунья предсказывает будущее по форме облаков и слушает голоса через воду». А другая: «По ночам она странствует в мире Ка, между живыми и мёртвыми, приносит жертвенные яства Нехебкау – тёмному змею тайн» - «Потом призывает пустынного шакала, открывающего пути в неведомое» - «Тогда ворота в дом мира иного открываются перед ней, заблудшие души слетаются» - «Ввязывает в нить свои заклинания, и уж что пожелает больному, то и будет» - «Лепит восковые лодки и восковых человечков, а свитки читает, не раскрывая их» - «И даже в храм спать не ходит, чтобы получить ответы на свои вопросы» - «Я сама слышала, как она молилась Сехмет: «Мать великая, пламенная ликом, осыпанная пеплом горящих в твоём огне, любящая кровь, ею умащённая…», - сестрицы закивали друг другу и рассмеялись.

«Перестаньте, немедленно перестаньте!», - закричала на них Ноджемет, чуть не плача. Поправила съехавший набок парик, приосанилась, гордо спросила: «Откуда вы всё это знаете?!». Двойняшки переглянулись виновато, поняли, что увлеклись. Ляпнули лишнего. «Люди говорят. А мы-то что? Мы не при чём…» И продолжали: «Она носит ожерелье из чеснока против духов ночи» - «Пишет на амулетах знаки Саа от порчи и сглаза» - «Ну, и знак Тет от горячки и для рожениц, конечно» - «А в доме у неё есть зеркала золотые, медные, серебряные, даже из небесной руды! Каких только нет!» - «И ещё одно проклятое. В нём можно видеть тех, чьи лица обращены назад» - «Да замолчи ты!» - «Но жрецы её хвалят чрезвычайно. Хенерет посвящена в таинства владыки Птаха, знает секрет отверзания уст и очей для тех, кто приходит в наш мир и его покидает».

«Не может быть!», - подала свой голос Ноджемет. Но сестрицы заверили её, что ведунья знакома с одним херихебом – чтецом «Изречений выхода в день», или «Книги мёртвых людей», как её попросту называют. И они говорили, будто сама благая богиня Нехбет ей являлась в образе грифа и поведала, что та вольна жить желанием своего сердца. Многое ещё наболтали подружки. Когда они ушли, красотка подумала, что всё это, сказанное, мало похоже на правду. Но осадок остался. Стоит ли теперь идти к колдунье?

Наконец домой вернулся усталый муж, он тащил за собой вопящего ребёнка. Мальчик заигрался на улице и опять явился весь в ссадинах и колючках на косичке. Она кормила их и, глядя на туго заплетённые волосы сына и прицепившиеся сухие звёздочки, вдруг поняла: это знак – локон юного Хонсу! Взошла молодая Луна! Она пойдёт к хенерет сегодня ночью.

Теперь же, стоя у ворот ведуньи, она причитала, тихо, шёпотом, а ветер касался её яшмовых губ и уносил во тьму вздохи красавицы и шорохи листвы: «Что я скажу? Что? Или не нужно ничего говорить? – Она и так всё знает… А вдруг хенерет призовёт глиняного человека из мира теней, и он утащит меня на суд? Там боги сожгут меня на жаровне, душу поглотит Амат… Добрая госпожа, смилуйтесь надо мной… я боюсь духов с огненными ножами…» И вдруг, полная решимости, занесла обе руки перед дверью, мгновение – ворота заскрипели: «Зачем так шуметь? – Кругом все спят», - послышался голос.

Просительница увидела перед собой миловидную и необъяснимо притягательную женщину, одетую просто, только ногти поблёскивали золотом. Или ей показалось? Ноджемет не могла произнести ни слова и чувствовала глубину молчания, которое их объединяло и разрасталось, разрасталось, вытесняя все звуки, останавливая даже движение воздуха. Она осознала себя, стоящей с молитвенно поднятыми ладонями, в центре зияющей пустоты, но не испугалась, к ней вернулась способность мыслить, и она подумала: «Странно, почему хенерет на меня не смотрит? Ведь она на меня не смотрит?». И услышала ответ: «Если я взгляну тебе в лицо, узнаю больше, чем может быть нужно. Ты согласна?».

Ноджемет, наконец, опустила руки и увидела очерченные малахитом очи газели. В них искрилась улыбка, как если бы женщина сдерживала смех, будто звёздочки готовы вылететь из вечной темноты и разбросать свои осколки. В то же время в глазах колдуньи угадывалась печаль ночных цветов, алчущих солнца, послышался лёгкий незнакомый аромат, и она сказала: «Ноджемет. Твоё имя – Ноджемет. Сладость. Ты одаряешь ей мужчин, сама того не подозревая. Тебя хотели назвать Мерут – чистая любовь. Это правильно. Но есть в тебе и другое, страшное для обычных людей, но не менее прекрасное: неуправляемая страсть».

Тут на пороге появилась почтенная Мау с седой мордочкой, потянулась, и стала тереться о ноги грустной просительницы. «А правда, что у тебя десять кошек?», - зачем-то спросила Ноджемет и потупилась от смущения. - «Нет. Мне достаточно и одной верной подруги. Смотри: ты ей понравилась. Мау многое о тебе рассказала».  – «Как стыдно», - пронеслось в голове молодой красавицы, но испугаться она не успела. – «Я знаю, о чём ты молила Хонсу. Но ответ можешь получить и сама. Раскрой свои ладони. Вот тёмная сторона Луны. Вот – светлая. Обе половинки в твоих руках. Молча задай вопрос… Где ощущаешь тепло? Понимаешь? – Да, ты несёшь дитя во чреве».

Глаза Ноджемет наполнились слезами. А хенерет продолжала: «Если я коснусь твоего запястья, то скажу больше. Хорошо?.. Исида, потаённая, сокровенная, матерь великая, силою твоей, осуществляющей всякую правду, открой тайну места чистого женщины, стоящей перед тобой, Ноджемет её имя, разрушь время моим прикосновением, позволь мне видеть, позволь мне видеть… Да будешь ты прославляема сыном твоим на престоле всех живущих… Сыном… сыном… Я сказала «сыном»?  - У тебя родится сын, Ноджемет».

«Как я признаюсь мужу?! Он ведь меня… утопит!» - «Не бойся. То, что случилось, должно было произойти. По воле богов. Ребёнок появится всем на радость. Он будет похож на тебя. А сейчас ступай, как супруг проснётся, - возляжешь с ним, приласкаешь. Ещё есть время… И, когда придёт час, позови меня. Я помогу».

Дверь затворилась. У ног красавицы, сладострастной Ноджемет, так и осталась стоять корзинка с хлебцами из лотосовой муки.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Каждому дирижёру в театре давали кличку: «кузнечик-скалозуб», «самосвал», «гинеколог» и даже «самурай в засаде». По какому признаку? – По внешности, движению рук. Вообще по манере поведения. Но Павел Даниилович своей не знал. Точнее, догадывался, краем уха слышал, будто он – «водолей», и полагал, что такое деликатное прозвище заслужил благодаря созвучию с фамилией. Просто не видел со стороны, как волновым движением оправлял волосы, спадавшие на лоб, как застывал над пультом и тихо перебирал в воздухе пальцами, обозначая пианиссимо, долго и вдумчиво смотрел на оркестр во время пауз, которые затягивались. Дирижёр ловил взгляды музыкантов, наверное, желая их загипнотизировать, передать им своё состояние. Удавалось? – Да. Но слишком медленно шёл процесс погружения. Многим хотелось «лабать», то есть, играть побыстрее.

А Павел Даниилович не слишком любил юмор своих оркестрантов, хоть и знал: перед ним сидят «звучкодуи» или «духовенство», «лесопилка» - смычковые и «повара» - ударники. Собственно, иногда и ему хотелось кого-нибудь обозвать, если репетиция не удавалась. Особенно его раздражала одна арфистка. Она, казалось, стремилась добиться такого звучания, такой громкости, чтобы только её и было слышно. Клички ей не дали, но, перемигиваясь, говорили: «Арфа. Но музыки не терпит с детства», - слегка переиначив знаменитую фразу из фильма «В бой идут одни старики», где лейтенант «кузнечик» жаловался, что мама заставила его в детстве учиться играть на этом инструменте. Впрочем, речь не об этом.

«Водолей», обдуваемый снежными ветрами, стоял с двумя авоськами, гружёными снедью, у парапета канала. Раз в неделю он ходил на рынок за продуктами, чтобы побаловать себя и жену чем-нибудь вкусненьким. Обязательно покупал домашний творог, густую сметану, в которую можно поставить ложку - она не упадёт, и тёмную свежую зелень с Кавказа. В соседней булочной брал хлеб и городские батоны с пылу с жару, потому что влюблённая продавщица подсказала ему время привоза. А в полынье между просвечивающей корочкой льда и берегом плескались утки. Самые обыкновенные кряквы. Дирижёр отламывал большие куски мякиша, кидал вниз, любовался благодарной суетой прожорливых птиц и неосознанно передавал их движения руками. «Такт… из затакта – начинаем чувствовать, переживать состояние до сильной доли… и гобои вступают осторожно, как эти уточки», - повторял он про себя внезапно всплывшие в сознании фрагменты партитуры. Взгляд скользил по водной ряби, по сахарной кромке на гранитных плитах. Что напоминали «водолею» эти массивные камни? – Ему казалось, будто из неведомых глубин, с тёмным подземным гулом перед ним поднималась пирамида.

 

Она, последняя супруга и мать царя, возвышалась подобно горе или первому холму суши – камню Бенбен над предвечным хаосом Нуна. Над этой твердыней и взошло солнце страны Та-Кемет, также осветив другие земли - всё живое стало существовать. И спустились на плотное чрево боги, возрадовались: «Как родится младенец Ра, на вершине вершин воссияет, так и ты, кому небесный гончар Хнум служит защитой, перейдёшь в мир иной из своей посмертной обители, очищенный от скверны бренной жизни, равный нам, превосходный и светозарный, владыка, пребывающий в истине.

Вот Амон круторогий уже приложил своё ухо к белому телу богини, и она содрогается, чувствует сердцебиение там, где совершается праведный суд перед троном Усира, там, где кладётся перо на весы – мерило закона, там, где встречается Ка со священными медными змеями – стражами врат. Да не омочишь ты, маленький путник – великий властитель ХуФу, сандалий своих в огненных водах подземного озера. Золотом и базальтом выстлан невидимый путь над кипящей пучиной.

О, Селкет, сестра обнимающая, та, кто даёт дышать, пусть скорпион на твоей голове не угрожает жалом, не приходи в царство Дуата с ножами, хозяйка дома прекрасного – Небет-пер-нефер, нанеси свой бальзам на раны уставшего, мать бога времени Нехебкау, усмири свой гнев полыхающий и отвори врата храма, ведущего к обители вечно живущих!»

Тихо и невесомо известняковый куб повернулся внутри стены, открылся проход – уста, целующие небосвод, освободившие усопшего своим дыханием, и душа полетела туда, где на севере пасся звёздный бык, его переднее копыто Мес мерцало, знаменуя предвечную неколебимость и несомненность в выборе пути. 

 

И Павел Даниилович представил себе, как повитухи богини Хатхор обрезали ритуальным лезвием песешкеф пуповину возрождающегося к новой жизни, церемония отверзания уст и очей прошла, дабы вернуть почившему способность к дыханию, речи, зрению, и фараон воспарил над городом, а на его смуглое лицо всё падали, падали снежинки. Он посмотрел на дирижёра странным застывшим взглядом, неопределённо улыбнулся и исчез в облаках.

“Водолей” действительно много читал из истории Древнего Египта, античности, но скрывал свои знания: слишком глубоки, масштабны они были для того времени.

«Вот тысячи тысяч людей кладут камень на камень в сезон половодья, тулово пирамиды растёт на «склоне высокого места», который теперь называется Гиза», - промолвил его внутренний голос.

Вся конструкция с открытым ещё верхом и казавшимся маленьким, уже установленным в ней саркофагом напоминала чашу или кратер небольшого вулкана, а копошащиеся внизу люди – термитов. Некоторые носили на своих спинах белые и разноцветные накидки, и те, похожие на крылья, укрывали их от палящего солнца. Казалось, сыны человеческие умели тогда летать.

 

Павел Даниилович поморщился, внезапно осознав, что в своём воображении наблюдал за развернувшейся картиной стройки с высоты небес, что отождествил себя с царём Египта, лик которого привиделся ему на фоне метели. А «водолей» был человеком рациональным, не позволял себе подобные фантазии. Однако, голос будто всё нашёптывал ему: «Пандус для подъёма блоков обмазывали жиром и маслом, поливали обильно водой, дабы усилить скольжение. Но не каждый груз можно было вот так протащить наверх. Говорят, жрецы передвигали предметы при помощи звука». Эта мысль завораживала, занимала дирижёра настолько, что, забыв о кормлении птиц, он развернул свою ладонь небу и представил себе вознёсшийся над ней камень. Краеуголный. Философский. Пирамидальное основание кубка – священного грааля. Кристалл. Метеорит. Сияющий алмаз. Или, всё же, глыбу известняка, тщательно выверенную наугольником и циркулем, отполированную, служащую опорой усыпальнице? Святилищу мудрости Тота? Храму Соломона?

 

 

«Из марева предвечного океана поднялась она, последняя жена и мать царя, чтобы упокоить мужа-сына в объятиях своих, обернуть звёздными пеленами, уложить на груди его спящих скарабеев, ожидающих восхода… Плакальщики стоят пред дверью в обитель бога-фараона, присные возлагают у входа дары, но вторгнуться никто не осмелится: в утробе каменной, в темноте кромешной свершается таинство, а кто повернёт в нише белый камень, откроет проход, нарушит покой царя, переступит порог, - падёт убитым, и имя его забудут», - в каких уголках подсознания хранилась прапамять об ушедших веках? Всё это Павел Даниилович не то, чтобы видел, но чувствовал. А иногда бывали ему сны: глубоко под землёй – пещера, полная грунтовыми водами, над ними парит саркофаг, где спит неумирающий бог. И ощущение от исходящей от него силы жизни велико, как давление смерти и момент болезненного освобождения в родах. Одновременность этих, казалось бы, полярных событий и гигантского, ни с чем не сравнимого напряжения, заставляли «водолея», посвящённого в мистерию, вскрикивать и просыпаться в холодном поту снова и снова. 

«Я – материалист», - убеждал знакомых Павел Даниилович, но от себя не уйдёшь и не спрячешь тайные знания, передававшиеся от поколения поколению, от прадеда деду, а затем отцу и ему – прямым потомкам одного из основателей российского масонства. Были в доме у дирижёра и запретные книги, о которых он даже не упоминал. Иллюстрация в одной из них – фотография древнеегипетской фрески «Слепой арфист» всегда будто стояла у него перед глазами. «Это я?», - задавался вопросом «водолей», - «Реинкарнация существует?», - обнаруживалось внешнее сходство. С кем можно поделиться своими терзаниям, сомнениями, озарениями? Он показал «арфиста» жене, однако та ничего не заметила. На сём, казалось бы, дело и кончилось. Но музыка, странная музыка преследовала его.

Сперва раздавался тихий шорох трещоток и необычный, ускользающий и неточный для современного уха ритм барабанов. Затем – мирное и ненавязчивое гудение какого-то духового инструмента, похожего на рог, но звук его казался приглушённым, округлым и вязким, будто в воде. И, наконец, арфа, казалось, нарушавшая законы гармонии своим звучанием на четверть тона. Самобытное, непредсказуемое соло, собиравшее всё вокруг себя в единую и неожиданно стройную полифонию.

 

 Когда Сириус - Сепедет восходит на заре в Инбу-Хедж, миру является Айхи – бог музыки, невинный и вечный ребёнок с пальчиком у рта. Он играет на систре и поёт песни для красавицы Мерт: «О, возлюбленная, танцуй, танцуй, поставь чашу для подношений у ног моих, отбивай ладонями такт! Царица сокровищницы поднебесной, супруга щедрого Хапи, одари меня ласкою, владычица наслаждений, сердцевина голубого лотоса!

 

И Павел Даниилович очнулся. Утки понуро сидели на кромке льда у полыньи и терпеливо ждали угощения. А рука его, неподвижно застывшая в воздухе точно перед началом музыкальной фразы, была полна снега и совсем замёрзла.

 

 

 

 

 

 

 

 

Театр-скарабей дремал, укрывшись тяжёлой белой периной. Наступил час безвременья, середина дня. Казалось, словно невидимый дирижёр взмахнул палочкой – и всё затихло, остановилось всякое движение, как момент на вдохе, пауза к вступлению оркестра. И только небесная клепсидра отсчитывала свои холодные кристаллические капли, осыпала город снегом сна и забвения, потому что всё мирское должно было подождать, отодвинуться, раствориться, сгинуть совсем. Молчание, предшествующее увертюре, вмещало в себя проживание спектакля целиком, от начала до конца, и участники вечернего действа чувствовали приближающийся жар то ли сценических юпитеров, то ли солнца Та-Кемет, редкие лучи Атона пробивались сквозь толщу зимних туч - нежно звенели струны арфы, это бог музыки Айхи настраивал жрецов искусства на возвышенный лад.

В фойе за лаковыми дверями главного входа сквозняк перемежался с тёплыми струями закулисных запахов: старого дерева, свежей краски, пудры и канифоли. И тут издалека послышалось: «Оля-а-а! Оль! Ты опахало-то починила?» - «Какое опахало?» - «Ну, то, белое, там перо страусиное отклеилось» - «Да, давно уже!». За кулисами звякнула стремянка, невидимый свистун, рабочий сцены, вывел трель из арии: «Милая Аида», «Раз-раз-раз», - во всех закоулках откликнулось эхо голосом режиссёра Фиры Семёновны: «Проверка вещания». Театр пробуждался. А в полутьме зрительного зала ангелочки-путти переглядывались и тихонько шептались о том, будет ли сегодня всё, как и прежде, торжественно, изысканно, феерично? Удостоят ли духи Чёрной Земли своего присутствия это зрелище, эту оперу? И вот, крыло гигантской бабочки занавеса слегка качнулось, таинственно заискрились хрустальные подвески люстр и открылся портал старого зеркала у сцены – вход в мир иной: «Я, Амон, всесильный, сокровенный, дающий свет, к вам обратил свой взор, одарил дыханием своим! Возрадуйтесь и возликуйте! Пойте же и сегодня, лейте сладкие звуки во славу великих богов!»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

 

Айхи - бог музыки. Всегда находился в состоянии транса, играл на систре. Даровал людям и духам радость столь безмятежную, что часто являлся в облике ребёнка с локоном юности – маленькой тугой косичкой на голове, блаженно держал пальчик во рту и улыбался.

 

Амат – «поглотительница смерти» в Аменти – загробном мире. Съедала сердце грешника, если боги выносили ему обвинительный приговор на суде Усира (Осириса). Вид её был ужасающим: это чудовище, подобное гиппопотаму, с пастью крокодила, львиными лапами и гривой.

 

Аменердис – или «супруга Амона» была верховной жрицей в Ипет-Сут (Карнаке). Это – историческое лицо. Темнокожая красавица родом из Нубии (Судана) обладала в Та-Кемет (Древнем Египте) огромным влиянием и властью. Сохранились её скульптурные изображения, летопись деяний и даже некоторые биографические сведения. Она-то и являлась прототипом Амнерис, дочери фараона из оперы Дж. Верди «Аида».

 

Аментет - это богиня подземного мира с иероглифом «запад» на голове. Она встречала умерших, протягивая им руки. С покровительственной улыбкой защитница приглашала их в жизнь вечную. И души уповали на неё.

 

Аменти - название подземного мира. По мнению древних египтян, душа после смерти спускалась на запад с нисходящим солнцем в подземный, загробный мир, имя которого Аменти выражало мир закатившегося солнца.

 

Амон – изначально сокрытый от глаз, незримый бог небесного пространства, воздуха, грозы стал также и богом солнца, царём, воплощением власти. Именно ему воздвигались величайшие храмы Египта. В древних папирусах, во множестве текстов его называли «сокровенной душой», «великой живой душой, что над всеми богами». Явившись в образе гуся, «великого гоготуна», он «начал говорить среди молчания», и все боги составляли части его тела. «Он создал твари, чтобы они жили, он указал путь для людей, и их сердца живут, когда они видят его».  Баран и гусь, символы мудрости, — священные животные Амона.

 

Апоп – великий и ужасный, гигантский пёстрый змей длиной в четыреста пятьдесят локтей, изначальная сила, олицетворявшая Хаос, извечный враг бога солнца Ра и всего живого. Он обитал в глубинах Аменти, каждую ночь поджидал ладью Ра, чтобы её уничтожить. Для этого готов был выпить воды подземного Нила, который катил свои волны по узкой долине, раздёленной двенадцатью воротами на двенадцать частей. Все эти врата охранялись огнедышащими чудовищами – безобидными созданиями по сравнению с Апопом. Каждую ночь происходила битва, и змей, пронзённый мечами и копьями, изрыгал реку. Существуют изображения, где Ра в образе рыжего кота отрезает голову змею.

 

Атон – это зримая форма божества солнца Ра-Хорахте или солнечный диск с простиравшимися от него руками лучей, иногда протягивавшими людям символ вечной жизни анх. Культ этого божества распространился во времена правления известного фараона - реформатора Эхнатона. Вот фрагменты из гимна Атону, которого в те времена почитали чуть ли не как единственного вездесущего бога:

«Ты заходишь на западном небосклоне — и земля во мраке, наподобие умершего. Спят они в помещениях, и головы их покрыты, и не видит один глаз другого, и похищено всё имущество их, которое у них под головой, без ведома их. Каждый лев выходит из своего логова. Все пресмыкающиеся жалят их во мраке, когда приходит ночь и земля в молчании, ибо создатель их зашёл на небосклоне своём»

«Суда плывут на север и на юг равным образом, пути все открыты, когда ты сияешь. Рыбы в реке резвятся перед ликом твоим, ибо лучи твои проникают в глубь моря»

«Как многочисленно то, что ты делаешь и что скрыто перед миром, бог единственный, подобного которому нет, ты один сотворил землю по желанию сердца твоего»

 

Атум - плавая в первозданных водах хаоса Нуна, бог-демиург или «завершённый», создал себя сам и существовал один в начале времён. Затем прародитель богов выплюнул изо рта близнецов: влагу — Тефнут и воздух — Шу, от которых произошли земля — Геб и небо — Нут, а от них — Осирис (Усир), Исида, Сет и Нефтида (Небетхет). Поэтому Атума величали «множество множеств». Являл себя часто в образе старика в короне Верхнего и Нижнего Египта под лучами закатного солнца.

 

Ахет – это время половодья на Ниле. Снег таял в горах Верхнего Египта в июне, и река превращалась в подобие озера шириной до ста километров, заливая долины. Вода приобретала красный, кровавый оттенок – поднимала грунтовую взвесь. И люди молились богу Хапи о хорошем урожае, а львиноголовой Сехмет - о защите от болезней.

 

Аху – «звёзды негибнущие» или предки, чистые духи, жившие в загробном мире и вкушавшие его радости. Они были похожи на призраков, общение с ними – вполне нормальное явление для древнего египтянина.

 

Ба - «проявление» — эмоциональная сущность, душа человека. При жизни именно она путешествовала во снах и между мирами. Была по верованиям египтян частью другой бестелесной сущности - Ка, двойника умершего. Когда наступал час, Ба покидала тело и некоторое время скиталась по миру, пока не вселялась в какое-нибудь животное. Чаще – птицу. Поэтому изображалась в виде птицы с головой человека. Однако, после суда у престола Усира Ба обычно сама засыпала.

 

Бастет – прекрасная женщина с головой кошки, реже – львицы, считалась богиней радости, любви и плодородия. Она была покровительницей домашнего очага и, конечно, кошек, к которым в Египте было особое отношение: убийство этого животного каралось смертью, а хозяева сбривали свои брови в знак траура, если кошка уходила в мир иной.

 

Бенбен – камень или холм, который появился из первичных вод океана Нуна. Земля, на которой зародилась жизнь, часто изображалась в форме пирамиды. Туда спустился из ниоткуда творец – Атум и сотворил первых богов. Иногда и самого творца всего сущего именовали «холмом», говорили, что место это располагалось в древнем городе Иуну – Гелиополе. Согласно мифологии египтян, бог-творец Атум спустился вниз на холм и стал размышлять, каких создать богов. В Текстах пирамид самого Атума иногда называют холмом. Там же сказано, что холм превратился в небольшую пирамиду, которая находилась в Иуну (Гелиополь), она была местом пребывания Атума.

 

Библ или Гебал - "Колодец Бога", "Источник Бога" — древний финикийский город, один из главных портов на побережье Средиземного моря, которое египтяне называли северным. Из Библа привозили древесину, в первую очередь ливанский кедр, так высоко ценимый в долине Нила. Также кипарис, смолу, медь и лазурит. Египтяне везли на продажу огромное количество папируса, каменные сосуды, керамику, ювелирные изделия, произведения искусства, благовония. По преданию именно в этих краях нашла Исида тело своего супруга Усира, убитого из зависти Сетхом. Так что, связи между Библом и страной фараонов существовали с незапамятных времён.

 

Буто – древний город в дельте Нила. Другое его название: Пер-Уаджит – «Дом Уаджит», потому что здесь находился центр культа богини Уаджит – зелёной кобры. До объединения земель Буто был столицей Нижнего Египта.

 

Бха – бык. Цвет его шерсти менялся каждый час в зависимости от положения Солнца. В обрамлении его рогов покоился солнечный диск. Считался душой Монту – бога войны и, одновременно, символизировал плодовитость и плодородие.

 

Бэс – карлик с арфой или флейтой в руках, толстый, с короткими ногами, бородкой и высунутым языком, был особым божеством-защитником от зла, бедствий, опасных животных. Он являлся хранителем домашнего очага, покровителем детей и беременных. Его изображение с широкой улыбкой считалось амулетом, приносившим удачу. Только Бэс мог умиротворить разъярённую богиню-мать в любой её ипостаси, поэтому постоянно следовал за ней.

 

Ваб – «чистый» – представитель особой жреческой касты. Ему не дозволялось вкушать свинину, рыбу, бобовые. Он был обязан постоянно следить за своей гигиеной и не носить одежду животного происхождения. Отвечал за уборку и работу художников в храме, присматривал за музыкантами, вёл учёт подношений. Его чистые руки передавали священную лодку оракулам для толкования божественных знаков.

 

Геб – «князь князей», сын бога воздуха и ветра Шу, брат и муж Нут – богини неба. Он – это сама земля, её плодородное начало, добрый бог, даровавший воду из недр своих, охранявший как живых, так и умерших. Тело Геба покрывали цветы, травы, деревья – все растения, поэтому его иногда изображали с зелёными пятнами на коже. Он выращивал урожай и вызывал землетрясения.  Когда-то был неделим со своей возлюбленной Нут: небо и земля были едины. Но Геб рассердился на жену, потому что она каждую ночь поглощала планеты, а потом порождала их. И отец Шу разлепил сросшуюся плоть супругов.

Герех – «отсутствие», «ночь», сила хаоса, стихийное первоначало. Был, в своём роде, абстрактным божеством – персонификацией явления, воспринимался, как устрашающее, разрушительное нечто или ничто, но изображался в виде мужчины с головой лягушки. Его женская ипостась — Герехет.

 

Дедун – в Египте этому львиноголовому богу не поклонялись, называли «правителем», хоть упоминаний о нём множество. Это – нубийский бог-творец, податель столь важных в то время фимиама и благовоний, по некоторым мифам, сын Усира (Осириса).

 

Джати – древнеегипетское название сановника - визиря. В его обязанности входило: издавать законы, повышать служащих в чинах, размежёвывать владения – ставить пограничные знаки, творить суд, являясь председателем в судебных палатах, и осуществлять высшие полицейские функции.

 

Джахи – название Финикии у древних египтян. В текстах часто упоминается побережье страны с его богатыми портами.

 

Джехути или Тот - владыка великих тайн, мудрости, божественный писец с головой ибиса, покровитель библиотек и учёных. Принято считать, что Джехути появился на свет, выйдя изо лба Сетха, и украл у него полумесяц, символизирующий течение времени. Священными животными Джехути были павиан и ибис. Бога Тота часто сравнивают с древнегреческим Гермесом – хитроумным посланником богов.

 

Джехутимесу или Тутмос – оба имени переводятся, как «бог Тот рождён». Так звали одного из скульпторов, служивших при дворе Эхнатона. Среди руин города Ахетатона – столицы Египта в те времена, когда люди поклонялись солнечному диску, как верховному божеству, была найдена мастерская Тутмоса, а в ней – известные на весь мир шедевры: бюсты Нефертити, Эхнатона, и многое другое. Пол в мастерской был земляной, покрытый толстым слоем песка на случай, если скульптура упадёт. Так и случилось при разгроме города, когда поклонение единому богу Атону посчитали ересью. Бюст Нефертити сохранился именно потому, что упал в песок.

 

Диди – камень или минерал красного цвета. По преданию его добывали в пещерах у первых порогов Нила. Если растереть и добавить порошок Диди в жидкость, она становилась алой, как кровь. Для того, чтобы спасти человечество от истребления, его следовало добавить в напиток и поднести Сехмет – богине войны и болезней. Так, однажды, по совету Ра, люди «растёрли ячмень, истолкли камень и сварили семь тысяч кружек красного, как кровь, пива. Под покровом ночи залили все поля Египта этим напитком. Когда занялась заря, Сехмет проснулась и приготовилась уничтожить последних живых людей. При виде кровавых полей душа её наполнилась удовлетворением. Склонилась она и начала лакать красную жидкость», однако, вскоре заснула, а люди вознесли хвалу мудрому и всесильному Ра, ибо были они спасены.

 

Дуат – загробный мир. В отличие от Аменти, располагавшегося под землёй, Дуат по представлениям египтян находился на небе. Иногда это место отождествляли с Аменти, где проходил суд над умершими, но чаще с Полями Иалу, где в вечном блаженстве пребывали праведники. 

 

Иарет или урей – «кобра, вставшая на дыбы». Гневная ипостась богини Уаджит, испепеляющее око Ра.

 

Имхотеп – переводится, как «пришедший в умиротворении». Историческое лицо, архитектор, писец, целитель, астролог. Благодаря своим деяниям был обожествлён и почитался, как бог врачевания, покровитель писцов. Спроектировал усыпальницу фараона Джосера – первую ступенчатую пирамиду.

 

Инбу-Хедж – «белые стены» - септ, то есть, административная единица - область, располагавшаяся между Верхним и Нижним Египтом. Под таким же названием часто упоминался и город Мемфис, находившийся там.

 

Инпу или Анубис – бог бальзамирования, мумифицирования в царстве мёртвых. Принимал образ шакала, часто изображался с его головой либо с головой дикой собаки Саб – это слово обозначало в древнеегипетском языке судью, что соответствовало функциям божества в подземном мире: он являлся «стражем весов» Усира (Осириса).

 

Инпут – «септ шакала» в Верхнем Египте. Покровителем этой территории был Анубис.

 

Исида – «трон». Так переводится имя великой богини-матери, голову которой венчает трон. Дочь Геба и Нут, сестра и жена Усира, мать сокола Хора, а, значит, и каждого фараона, взошедшего на престол. К ней, защитнице, обращались за помощью, верили, что она слышит молитвы всех людей. Сохранились многочисленные мифы и легенды, связанные с ней, тысячеликой и многоимённой. Культ Исиды был исключительно популярен также и за пределами Чёрной Земли Та-Кемет. «Спасительница рода человеческого, всегда щедрая благодетельница смертных, ты оказываешь нежную любовь матери бедствиям несчастных. Ни день, ни час, ни мгновение не бывает лишено твоих благодеяний».

 

Ишед – сикомор или смоковница. Дерево жизни, которое кит Иуну защищал от сил хаоса. Джехути записывал на листах Ишед имена фараонов. Это же и древо мировое, где сияющий феникс Бену свил своё гнездо в начале творения.

 

Ка – двойник человека, похожий на него, как две капли воды, одна из его душ. Формируя тело младенца на гончарном круге, бог Хнум одновременно создавал и его Ка. Эта сущность могла пребывать и вне физической оболочки: странствовать, вселяться в изображения человека как при жизни, так и после смерти. Поднятые руки Ка символизировали божественную защиту и покровительство.

 

Каи – имя одного из чиновников. У его захоронения был обнаружен скульптурный портрет писца, пожалуй, один из самых знаменитых шедевров Древнего Египта, находящихся в Лувре. Часто его называют «писец Каи», вот, только, не все знают, что здесь имеется в виду имя хозяина.

 

Калам – писчий инструмент из тростника для начертания иероглифов, а позже и букв на папирусе. Кончик калама был заострён. Для придания гибкости линиям его слегка разжёвывали и окунали в чернила.

 

Куш – древнее царство, существовавшее на территории современного Судана (Нубии). Соседи-египтяне посылали туда торговые караваны, привозили эбеновое дерево, слоновую кость, диких животных, рабов. Случались и набеги. Когда государство Куш окрепло, начались войны. Некоторое время нубийские земли входили в состав Та-Кемет, тогда среди высокопоставленных лиц и жрецов в Египте встречались чернокожие, а на престол восходили «чёрные фараоны».

 

Маа – значит «провидец». Жреческий сан. Хранитель священных тайн, обладавший даром ясновидения, интуицией и другими необычными талантами.

 

Манджет – название солнечной ладьи бога Ра, на ней он путешествует по небу в сопровождении других богов и освещает землю.

 

Марианну – хурритские лошадники, колесничие из древнего царства Митанни. Возничие и лучники одевались в блестящую медную броню, так же, панцирем, напоминавшим рыбью чешую, защищали лошадей. Марианну были искусными бойцами, охотно делились своими навыками, если поступали в наёмное войско.

 

Маат – переводится, как «правда». Богиня миропорядка, закона, истины, создавшая гармонию из хаоса. В её ведении было всё: движение планет, смена времён года, устройство семьи и государства. «Маат присутствует везде, где ты находишься, и сопровождает тебя, куда бы ты ни шёл, так что ты переполнен ею... Одежда, укрывающая твоё тело, - Маат... Вдох и выдох твоих ноздрей - Маат... Хлеб, который ты принимаешь в пищу, - Маат...». Сначала она пребывала на земле среди людей, но поднялась на небо к своему отцу, богу солнца Ра, потому что люди были греховны настолько, что не оказались достойны её божественного присутствия. Они встречались с ней на суде Усира «в чертогах Маат», где она провозглашала своё решение каждому умершему лично. Тогда на одну чашу весов клалось сердце усопшего, а на другую – перо Маат.  Если перевешивало сердце, отяжелевшее от пороков, поглотительница Амат его съедала.

 

Меджаи – кочевое племя нубийцев. Мужчины этого племени охраняли границы Та-Кемет от вражеских набегов, служили разведчиками и воинами фараона. Выполняли в Египте также и функции блюстителей порядка.

 

Менат – женское ожерелье, несколько рядов бус, скреплённых металлической или фаянсовой пластиной, которая лежала на груди. Менат одновременно и музыкальный инструмент – погремушка, её звуки напоминали шорох тростника.

 

Менхеперра – тронное имя фараона Тутмоса Третьего. У царственных особ было множество титулов и множество имён. К примеру: Канахт-Мерира - «Могучий бык, возлюбленный богом солнца», Сехемаат-Меритауи - «Заставляющий истину сиять, возлюбленный Обеими Землями», Аашефет-Эмтаунебу - «Великий силой во всех странах». Менхеперра же означает «Становление бога солнца».

 

Меретсегер – или «любящая молчание» - покровительница фиванского некрополя, богиня-змея. Она изображалась также в образе женщины с иероглифом «запад» на голове.

 

Мерт – «возлюбленная» - так называли жену речного бога Хапи, олицетворявшего великий Нил. Мерт - была богиней веселья, пения и танца, её явление в представлении египтян было подобно золоту, она опиралась на него ногами, носила знак золота на голове, именовалась «царицей сокровищницы». Помогала фараону в омолаживании, придавала ему сил.

 

Мес – созвездие, отождествляемое с Большой Медведицей, только в Египте оно представлялось в виде быка.

 

Месктет – ночная ладья бога Ра. Он спускается в неё на западе и плывёт по подземному Нилу на восток, и в течение двенадцати часов освещает царство мёртвых, побеждая чудовищ. Некоторым избранным дозволяется в это время подняться на корму и лицезреть лучезарного бога.

 

Мефкат – так называлась бирюза в стране Та-Кемет, излюбленное украшение фараонов. Самой древней находке с бирюзой восемь тысяч лет.

 

Мехен – или «тот, кто окружает» - великий змей, бог-защитник, извивавшийся вокруг Ра во время его ночного путешествия в подземном мире, всегда побеждавший в противоборстве с воплощением зла Апопом. Охранял космический порядок, установленный богиней Маат, следил за течением времени.

 

Мин - чёрный бог плодородия, олицетворявший Чёрную Землю Та-Кемет. Изображался с огромным фаллосом. Был покровителем дорог и караванов, идущих к Красному морю и в восточную пустыню. В начале сезона земледелия сам фараон брался за тяпку и шёл в поле под водительством бога, так царь египетский становился божественным преемником и последователем Мина.

 

Монту – бог с головой кобчика изначально был покровителем Фив. Стал богом-воителем, дарующим победу над врагами Египта. Считалось, что он охранял четыре стороны света, побивая противников своим копьём – испепеляющим лучом солнца.

 

Мут - или «мать» изображалась в облике коршуна или царицы в короне Верхнего и Нижнего Египта, с грифом на голове. Будучи стервятником, эта птица считалась также и подателем жизни, образом матери. Мут была женой и, одновременно, дочерью Амона. Наряду с Птахом почиталась, как богиня творения всего сущего.

 

Наунет – богиня, супруга Нуна, являлась воплощением сокровенного неба иного мира и первобытного океана. Она рождала солнце и поглощала его. Звёзды на её теле – души умерших, которые стали бессмертными.

 

Нахарина – «двуречье» или «междуречье». Так называлось государство Митанни на языке древних египтян. Оно располагалось на территории Северной Месопотамии, у истоков рек Тигр и Евфрат, то есть, значительно выше по течению, чем Ассирия и Вавилон. Земли Нахарины принадлежали хурритам – древнейшему этносу юго-западной Азии наряду с аккадцами и шумерами.

 

Небет – значит «хозяйка», госпожа.

 

Небетхет – или Нефтида: сестра Исиды, Усира, Сетха. В то время, как Исида символизировала всё проявленное и материальное, была доброй матерью, приносящей дары, Небетхет служила её отражением в потустороннем мире, как властительница царства теней, тайн, посмертного пребывания душ в подземном царстве. Античные авторы называли её Чёрной Исидой, противоположностью благой богини и её дополнением. Небетхет являлась олицетворением женской сексуальности и фертильности, образом великой праматери, жившей во всём, сопровождавшей Ра в путешествии по ночному Нилу.

 

Небмаатра – переводится, как «Ра – повелитель истины». Это – тронное имя Аменхотепа Третьего, фараона восемнадцатой династии, отца Эхнатона. Его правление было отмечено масштабным строительством в Та-Кемет, расцветом искусств и ремёсел. В то время возводились грандиозные храмовые комплексы, святилища и дворцы. В стране царил мир, стабильность. Египет находился на вершине могущества. Аменхотепу Третьему при жизни поклонялись, как божеству, он даже издал указ о собственной канонизации. Известны его многочисленные скульптурные изображения, в том числе сфинксы с набережной Невы у Академии художеств.

 

Негау – «коровы восхода», символизировали явление богини Мехетурет – великой коровы, существовавшей ещё до рождения Ра. Она появилась из вод предвечного Нуна и принесла свет.

 

Нефер – это слово в древнеегипетском языке обозначает красоту. Является составляющим многих имён. Например, Нефертити – «красавица пришла».

 

Нефернеферуатон Нефертити – «прекрасная красота Атона, красавица пришла» - так звучало полное имя знаменитой царицы, бюст которой, шедевр искусства, хранящийся в Берлинском музее, всемирно известен. Нефертити была супругой Эхнатона – фараона, религиозного реформатора, поклонявшегося солнечному диску, как верховному и чуть ли не единственному божеству. Она являлась не только главной царской женой, но, возможно, и вдохновительницей преобразований. Её изображения встречаются чаще, чем изображения государя, одна из надписей в гробнице другого фараона – Эйе гласит: «Она (Нефертити) проводит Атона на покой сладостным голосом и прекрасными руками с систрами, при звуке голоса её ликуют». Среди учёных есть мнение, что Нефернеферуатон некоторое время правила после смерти Эхнатона.

 

Нехбет - богиня Нехеба, древней столицы Верхнего Египта. Она, защитница фараона в образе стервятника или грифа, изображалась в паре с Уаджит – великой коброй дельты Нила. Коршун и царственная змея украшали пшент – двойную корону объединённого Египта. Нехбет помогала при добыче золота, являлась владычицей восточной пустыни, и, подобно хищной птице-падальщику, пожирая смерть, давала новую жизнь, поэтому почиталась всегда, как богиня-мать и покровительница.

 

Нехебкау – «наградитель многих Ка» - змееголовый бог, охранявший вход в Дуат, был также пожирателем душ преступников, которые не были допущены в Поля Иалу, где пребывали после смерти праведники. Он именовался судьёй и «ниспровергателем двойников» - под ними, вероятно, подразумевались ложь и скрытые людские пороки. Также, как и Мехен, являлся богом-защитником Ра и богом времени.

 

Нечеру – множественное число от слова «нечер», то есть, Бог. 

 

Ноджемет – женское имя, в переводе означает «сладость».

 

Нуб – «золото» на древнеегипетском языке. Месторождения находились у истоков Нила в Нубии – современном Судане. Металл фараонов называли «солнцеликий нуб» или «плоть богов», и только серебро – «нуб хедж» было его дороже. Его было очень мало, привозили с востока, но откуда именно – доподлинно неизвестно.

 

Нун – первозданный океан хаоса, содержавший в себе жизненную силу. Создатель всего сущего, олицетворявший водную стихию, держал в руках ладью, где восседали боги. Он породил свою жену – Наунет, вместе они продолжили акт творения: тогда и явился демиург Атум. Сам великий Ра относился к отцу Нуну с глубоким почтением, известны просьбы сына наказать человечество за содеянные преступления. И восставала возмущённая стихия.

 

Нут – богиня неба. Она опиралась о землю кончиками пальцев рук и ног, образуя дугу над твердыней – своим супругом, богом земли Гебом. Изображалась и в виде огромной коровы, туловище которой было усеяно звёздами. «После захода Его Величества (бога Солнца) на западном горизонте входят они (звёзды) в Нут в месте головы её на западе. Поедает она их. Геб разгневался на Нут за поедание это. Названо имя её: «Свинья, поедающая своих поросят», потому что она поедала их. Её отец Шу поднял её и вознёс над собой, сказав: «Да оставят Геба в гневе его. Да не дадут ему гневаться на неё, из-за того, что поедает она молодь свою. Они должны жить и шествовать вперёд от места под её ногами на востоке каждый день, как даёт она жизнь Ра ежедневно», - сказано в древнем папирусе. Утром Нут рождала крылатый солнечный диск, а вечером проглатывала его. На внутренней поверхности крышки саркофага обычно находилась роспись: богиня неба являла себя усопшим во всей красе, а звёзды – души предков – манили их в Поля Иалу.

 

Ойпе – мера веса в Древнем Египте. Она равна восьми с половиной килограммам.

 

Орден Мухи – воинская награда за доблесть. Могла быть вручена как полководцу, так и простому солдату. Орден представлял собой ожерелье с тремя золотыми мухами. У древних египтян существовала и другая награда: Орден Льва, но мухи по сравнению со львом более выносливы, настойчивы, неутомимы, поэтому неизвестно, который из орденов считался более почётным.

 

Опет – великий праздник Амона во время половодья на Ниле. Тогда на реку спускали тяжёлые ладьи, каждая из которых представляла собой маленький храм, отправлявшийся в плавание от святилища Ипет-Сут, которое также называлось «Опет» - современный Карнак. Процессия достигала отдалённых от русла реки мест: её путь пролегал по затопленным полям. Путешествие продолжалось две-четыре недели, а народ в это время веселился, если, конечно, не был занят на строительстве пирамид и иных культовых сооружений. Эти работы были особенно интенсивными именно в период разлива, тогда освобождалось много крестьянских рук.

 

Па Нечер Дуауи – «утренняя божественная звезда» или Себа Джа – «пересекающая звезда», то есть, планета Венера. Она изображалась в образе феникса Бену – белоснежной цапли, «бога великого, самого себя создавшего... приносящего разлив Нила».

 

Патеси – правитель города, царский сановник, вельможа.

 

Паут – в переводе «девять». Так обозначали эннеаду великих египетских богов: Атум, Шу, Тефнут, Геб, Нут, Исида, Сетх, Джехути, Хор и Небетхет. Слово «паут» можно перевести и как «выпечка», некая пластичная субстанция, из которой были слеплены тела богов. Так же назывался и пирог, который подносили покойному. Пребывание в Паут после смерти, согласно верованиям, становилось доступным для царственных особ.  Желая приблизиться к богам, фараон произносил заупокойное слово: «Я – старший сын священной Паут, души душ богов бесконечности, и моё тело вечно, и мои творения вечны, и я владыка лет и правитель бесконечности».

 

Пентаур – так назвали царевича, лишённого своего имени за преступление: участие в убийстве Рамсеса Третьего и попытку узурпации власти. В списке осуждённых о сыне фараона сказано: «Пентаур, которого называли другим именем. Он был приведён из-за заговора, который он сделал с Тии, своей матерью, когда она злоумышляла речи вместе с женщинами гарема, чтобы сделать восстание против его владыки. Он был представлен перед дворецкими, чтобы допросили его. Они нашли его виновным. Они оставили его на месте. Он умертвил себя сам». Известно, что заговорщики изготовляли «магические свитки для препятствования и устрашения» и лепили «богов и людей из воска для ослабления тел».

 

Пер-А – «дом великий». Так называлась царская резиденция, но не только. Имя фараона было священным, поэтому подданные крайне редко произносили его вслух. Чаще называли владыку «великим домом» или говорили о приказах государя: «Во дворце сказали». От словосочетания «Пер-А» и произошло древне-греческое слово «фарао» (фараон), которое в Та-Кемет никогда не было в употреблении.

 

Пер-Бастет – название древнего города в дельте Нила. Его покровительницей была богиня любви Бастет.

 

Перет – календарный сезон, время созревания и сбора урожая. Он начинался в октябре и заканчивался примерно в феврале, хотя из-за климатических изменений происходили сдвиги: иногда перет продолжался с декабря по апрель.

 

Пермеджат – или «дом книги» - библиотека, где хранились папирусы свитками, в больших ларях. Размер некоторых бумажных полотен был воистину велик: до десяти метров в длину. Библиотеки при храмах назывались также.

 

Песешкеф – ритуальный нож, напоминавший раздвоенный рыбий хвост. Это инструмент для обряда отверзания уст и очей, возвращавший почившему способность к дыханию, речи и зрению в загробном мире, для обрезания земной пуповины шедшим в жизнь вечную.

 

Поля Иалу – «поля камыша». В древнеегипетской традиции это место, часть Дуата, где праведники обретали покой и счастье после смерти. Они трудились на полях, взращивали пшеницу и ячмень. Там же росли две сикоморы из чистой бирюзы, находился дворец Усира.

 

«Последняя жена и мать царя», принимавшая покойного в свои объятия – это не что иное, как пирамида, место упокоения и перехода фараона в мир иной.

 

Птах – бог, древнейший из древних, существовавший до начала творения сам в себе, символизировал вечность. Считалось, что он создал изначальные качества материи, породил свет и истину, бездну и тьму, неисчислимость и бесконечность, а из отсутствия образов начал их формировать. Задумав нечто, он давал ему имя. Актом говорения, наполненным теплом сердца, он начал создавать мир. «Я повелитель богов, царь небесный, творец душ, дарующий душам венцы, существенность и бытие. Я творец душ, и жизнь их в руке Моей, когда Я желаю, Я творю и живут они, ибо Я творящее слово, которое на устах Моих и премудрость, которая в теле Моём, достоинство Моё в руках моих, Я — Господь».

 

Пунт – земля, которую также называли Та-Нечер - «страна богов», находилась к востоку от Та-Кемет, располагалась на территории современных Сомали, Эритреи и Эфиопии. Древний Египет и Пунт имели тесные торговые связи, особенно ценились привозимые из Пунта мирра, чёрное дерево и благовония.

Ра – бог небесного светила – Солнца. С ним связано множество легенд. Одна из них гласит, что Ра вышел из гусиного яйца и явил миру свет из цветка лилии, в другой говорится, будто жук-скарабей прикатил солнечный диск с востока, но чаще всего встречаются описания, в которых верховное божество выходило из океана предвечного Нуна и порождало богов воздуха, влаги, земли и неба. Пользуясь силой своего тайного имени, Ра долго царствовал среди людей. Его единовластное правление называли золотым веком. Тогда все пребывали в счастье и гармонии, даже времени не существовало. Но однажды это тайное имя узнала Исида, и человечество вышло из повиновения. Тогда бог солнца навсегда покинул землю, но одаривал теплом и светом всё живое, посылая свои лучи с высоты небесного Нила. Ра изображался антропоморфным божеством с головой кобчика или сокола, однако иногда являлся в образе рыжего кота, побивающего мечом змея Апопа.

 

Рабису – слово, заимствованное египтянами из языков западной Азии, обозначает военачальника, занимающегося так же и судебными делами, например, в Финикии.

 

Ра-Хорахте – смешанный образ богов Ра и Хора, почитавшийся в Иуну (Гелиополисе). Олицетворял восходящее солнце, изображался в образе мужчины с красноватой кожей, головой сокола - иногда с бараньими рогами, льва, кота. Фараон Эхнатон был его верховным жрецом.

 

Ремен - единица измерения площади, которая была в ходу у древних египтян. Ремен приблизительно равен тысяче трёмстам шестидесяти семи квадратным метрам.

 

Рен – настоящее, тайное имя человека или бога. Считалось, что знание истинных названий и имён в мире вещественном и невещественном даёт власть: возможность управлять. Магии воздействия были подвержены также и боги. При рождении каждого ребёнка нарекали двумя именами, одно из них – настоящее – в тайне от всех хранила мать. У царей Та-Кемет встречалось шесть имён и более.

 

Рех-хет – слово состоит из двух корней: «рех» - знание и «хет» - тело. Иначе говоря, учёный или человек, получивший хорошее образование. Часто так называли и знахарей.

 

«Речение выхода к свету дня» - настоящее название египетской «Книги мёртвых», точнее, свитков папируса, которые помещали в гробницу. Существует много версий подобной «книги», тексты, содержащие религиозные гимны, славословия и даже заговоры на разные случаи, варьируются в зависимости от того, с какими напутствиями провожали усопшего на суд Усира. Главным пожеланием было благоденствие в Полях Иалу, а, значит, выход из подземных глубин к свету.

 

Са – этим словом обозначали магические знаки от порчи и сглаза, для охраны беременных и рожениц, потому что «са» это маточная кровь, символ бессмертия.

 

Сах – мумия, прошедшая погребальные обряды. Также и созвездие царя звёзд Усира, его небесное воплощение, соответствующее созвездию Ориона. «Вот имя твоё - Тот-Кто-В-Сах, Усир», - написано в текстах пирамид. Сах изображался в ладье со скипетром в руках.

 

Себа Иабти Джа Пет – это планета Сатурн, «восточная звезда, пересекающая небо». Её называли «Хор-Бык-Небес». Сатурн представлялся египтянам в образе человека с головой сокола или быка, держащего скипетр уас, символизировавший верховную власть.

 

Себек – защитник богов и людей от сил хаоса и тьмы, бог воды и разлива Нила, изображался, как человек с головой крокодила, иногда как крокодил с человеческой головой. К нему обращались с просьбами о помощи, говорили, что только он один слышит, внимает мольбам. И, хотя благой бог часто становился яростным и ненасытным, к нему приходили, пили воду из священных водоёмов, где плавали крокодилы, воскуривали ладан и бросали животным самые разные яства, чтобы утолить голод Себека.

 

Секхем – скипетр престижа и власти. Выглядел, как небольшая лопатка с иероглифами. Чести носить секхем удостаивались и знать, и чиновники. Если к скипетру прикрепляли колокольчики, он становился музыкальным инструментом – систром.

 

Селкет – «та, что даёт дышать», богиня изображалась с водным скорпионом на голове. Являлась защитницей умерших, покровительницей целителей. Её называли «небет-пер-нефер» - «хозяйка дома прекрасного», то есть, места бальзамирования покойных. Во время погребальных обрядов происходило «отверзание уст и очей» усопших, когда души их снова начинали дышать и видеть: «Идёт к тебе Тот, дважды великий, владыка Гермополя, он пишет для тебя "Книгу дыхания" собственными своими перстами, и дышит душа твоя». Богиня Селкет была олицетворением этого нового дыхания после смерти. Золотая фигурка богини охраняла вход в усыпальницу Тутанхамона.

 

Сенет – «прохождение». Древняя игра с передвижением фишек, как путешествие в потусторонний мир. Говорили, будто сам Джехути изобрёл такое развлечение для богов и однажды выиграл у бога Луны Хонсу пять дней в году: их стало триста шестьдесят пять, в то время как лунный календарь насчитывает триста пятьдесят пять суток. Предполагается, что основой для карт таро послужил сенет. На многих изображениях покойный играет с невидимым соперником – своей душой.

 

Сепедет – небесное воплощение Исиды, «госпожи звёзд», её восход был связан с разливом Нила. Это Сириус. Богиня Сепедет являлась в облике женщины или коровы со звездой на голове. Ей поклонялись, как богине плодородия и защитнице от болезней, которые приносило с собой наводнение. «Сепедет, восемнадцать звезд позади нее, восемнадцать звезд впереди нее... Вот двадцать девять их, созданий этих, что существуют и творят в небесах, двадцать девять звезд в этой широте небесной. Одна умирает, и другая живет».

 

Сет-Маат – «место истины». Так назывался город, находившийся и процветавший под покровительством богини порядка, справедливости и гармонии. Рядом с Сет-Маат располагалась «Долина царей» и другие захоронения египетской знати. В западной части города был обнаружен некрополь, где покоились останки мастеров – художников, архитекторов, строителей шедевров. Этих людей называли «слугами великого места», многие из них жили в городе и, конечно, к ним приезжали учиться со всех концов земли Та-Кемет.

 

Сетх – красноглазый бог пустынных бурь с головой трубкозуба, осла или собаки – учёные спорят о её форме до сих пор. Гневный и яростный бог, приносил разрушения, сеял раздоры, жаждал крови. Война и смерть сопутствовали ему. Однако, мог быть и милостивым, покровительствовал тем, кто ему поклонялся. Всегда защищал чужеземцев. Однажды, приняв форму чёрной свиньи, Сетх плюнул в глаза Хору, с тех пор свиньи в Та-Кемет стали считаться нечистыми.

 

Сехмет – «могучая». Львиноголовая богиня мести, войны и болезней, извергавшая огонь, создала своим дыханием пустыню. Она же целительница, покровительствовавшая врачевателям и колдунам, ей воздвигали храмы там, где водились львы. И в этих храмах жрецы пели львам священные гимны. Лик Сехмет был ужасающим, но она оставалась одной из самых почитаемых богинь пантеона, как защитница фараона и всей страны от врагов. «Восхваление Сехмет, оку Ра! Той, что у солнечного диска, Госпоже небес, хозяйке богов! Призываю тебя, молю о защите твоей! Любое зло, что угрожает мне, падёт от когтей твоих, любой враг, что строит козни, устрашится твоего взгляда, любой недуг, что коснется меня, станет пеплом в пламени твоей ярости».

 

Сешат – «та, кто отмеряет годы жизни», богиня счёта и письма, хранительница библиотек, архивов, покровительница всех пишущих. В её ведении были математика, архитектура, строительство, астрология. На листья древа Ишед она наносила таинственные знаки и имена фараонов – да живут они вечно.

 

Сешенен – в переводе «лотос». Также название духов. Для создания этого аромата требовалось около двух тысяч лилий.

 

Симира – древний город в Финикии, располагавшийся на побережье Средиземного моря на территории современной Сирии. Симира, как и многие города-порты, веками находилась под влиянием Та-Кемет.

 

Синдон – мужское одеяние, набедренная повязка: кусок ткани, часто плиссированной, обёртываемой вокруг бёдер.

 

Систр – «то, что встряхивают». Ударный музыкальный инструмент напоминал скобу с ручкой. К изогнутой части прикреплялись маленькие тарелочки или колокольчики.

 

Схенти – передник, закреплявшийся на талии поясом. Люди низших сословий носили маленькие по размеру схенти, а фараон и знать – большие и богато украшенные.

 

Та-Кемет – «Чёрная Земля». Почва долины Нила была богатой и плодоносной, так произошло название государства, известного сегодня, как Древний Египет. 

 

Таурт – «великая». Богиня-покровительница беременных и рожениц, великая мать, изображалась в виде существа, подобного бегемоту с львиными лапами, большим животом, женской грудью и всегда оскаленной пастью. Считалось, что таким образом «мать гневная, несущая семя», защищала потомство. Священным животным Таурт был гиппопотам. Керамические сосуды в Та-Кемет нередко повторяли очертания богини, из её сосцов текло молоко или иные напитки.

 

Тахтиб – танец с жезлами, копьями или палками, известный со времён Древнего Египта. Его танцевали мужчины, двигаясь по кругу, изображая атаку на врага, демонстрировали свою отвагу и умение обращаться с оружием.

 

Тет – знак, напоминавший узел с тремя петлями, две из которых опущены вниз. Символ Исиды, её защиты. Обычно изготовлялся из красного камня, окунался в сок смоковницы и назывался «кровь Исиды»: «Кровь Исиды, добродетель Исиды, магическая сила Исиды, магическая сила Глаза защищают этого Великого. Они предотвращают любой вред, который может быть ему причинён», - написано в «Речении выхода к свету дня».

 

Туту – бог-демоноборец. Его титул: «Тот, кто приходит к зовущему его». Изображался в виде существа с телом крылатого льва, хвостом змеи, головой человека, сокола или крокодила. Оберегал от дурных снов, злобных духов, был стражем гробниц. Считалось, что Туту мог продлить жизнь и уберечь от воздействия тьмы, имея власть над тайными силами.

 

Уаджит – «зелёная». Богиня-кобра Нижнего Египта, представленная на короне фараонов в виде урея. Считалось, что взор её испепеляет. Смертоносная змея охраняла царей Египта и всех детей. Так, однажды, она укрыла и спасла младенца Хора от преследований Сетха в болотах дельты Нила.

 

Уадж-Ур – или «великая зелень». Так называлось в Древнем Египте Средиземное море, его восточная часть – именно здесь проходили основные торговые пути, но также Красное море и, вероятно, любая большая вода, включая Нильскую в период разлива.

 

Уасет – это септ (область) и его столица – древние Фивы, город Амона. Здесь располагались царские резиденции, величественные храмы – центры поклонения Амону-Ра, Мут и Хонсу. На западном берегу Нила – некрополи Долины царей. Весь комплекс и руины города находятся на территории современного Луксора.

 

Уат – скипетр власти или папирусный скипетр – символ вечной молодости и процветания.

 

Унис – реальное историческое лицо, фараон периода Древнего царства, который был обожествлён. На стенах его гробницы в пирамиде остались письмена, прославляющие Униса, как сына Атума. Там сказано, что он стал сильнее, чем его отец, и способен противостоять богу солнца, питаться подношениями других богов, вкушать плоть человеческую, всех держать в страхе. При появлении Униса звёзды дрожали, и духи бежали в ужасе.

 

У-Ну – или Унну – древний город Гермополь, место поклонения Джехути, богу Тоту.

 

Урей – изображение Уаджит, богини-кобры на короне Нижнего Египта.

 

Ур-Миу – великий кот, воплощение Ра в борьбе со змеем хаоса Апопом.

 

Усех – «широкий». Это ожерелье, напоминающее воротник, часто золотое, с драгоценными камнями, знакомо, как украшение фараонов и привилегированной знати. Но изготовить или приобрести усех попроще стремились и небогатые люди. Со временем усех стал также предметом погребального культа.

 

Усир – или Осирис, бог возрождения, плодородия, судья загробного мира. Был одним из самых почитаемых богов пантеона. Сначала он и его супруга Исида царствовали на земле среди людей, как и многие боги. Но его коварный и завистливый брат Сетх решил свергнуть Усира с трона. Он умертвил его, а затем и расчленил тело царя, разбросал останки по всем сторонам земли Та-Кемет. Но волею высших сил, при помощи Исиды и Хора, помолодевший бог возродился, воскрес, стал править подземным миром, творить высший суд над умершими. Усир изображался зеленоликим, в погребальных пеленах или белом одеянии усопшего. Среди его атрибутов всегда можно было увидеть растительность: папирус, виноград. Легенда о расчленении и воскрешении бога, символом которого была виноградная лоза, отразилась в мифологии Древней Греции, мистериях Диониса. «Ты поворачиваешь свое лицо к Аменти и делаешь так, чтобы земля сияла, как чистая медь. Умершие встают, чтобы увидеть тебя, они дышат воздухом и смотрят на твое лицо, когда солнечный диск поднимается на горизонте. Их сердца в мире, потому что они видят тебя, о тот, кто воплощает вечность и бесконечность».

 

Утен – денежная единица Та-Кемет в форме золотой, серебряной или медной спирали – змейки. В Древнем Египте не знали монет, расплачивались ценными вещицами или слитками драгоценных металлов. Утен появился, как форма перехода к монетизации.

 

Феникс Бену – мифологическая птица, рождённая из огня в начале времён. Внешне напоминала белую или голубую цаплю, иногда изображалась в виде орла или трясогузки. Символ солнца и вечной жизни, душа бога Ра, повелитель времени феникс Бену испустил свой крик, и начался календарный отсчёт, появились циклы, смена сезонов, дни и часы.

 

Ханаан – страна, которая упоминалась в Библии как «земля обетованная». Она простиралась по всему восточному побережью Средиземного моря до рек Евфрат и Иордан.

 

Харт-Нитр – «небо богов». Этому пространству загробного мира уделялось огромное внимание в «Речении выхода к свету дня». Все помыслы, деяния умершего, его души (их несколько) и части тела проходили проверку, а сердце взвешивалось: достаточно ли оно лёгкое, чтобы покойный смог приблизиться к Харт-Нитр. Вот текст из папируса фиванского писца Ани, где он обратился к священной сикоморе, чтобы обрести способность дышать и получить власть над водой в Харт-Нитр после своей смерти: «Привет тебе, о, Сикомора, священное дерево богини Нут! Дай мне от той воды и от того воздуха, что в тебе. Я обнимаю тот престол, который в У-ну, и я несу стражу, охраняю Яйцо Великого Гоготуна. Оно процветает, и я процветаю, оно живёт, и я живу, оно вдыхает воздух, и я вдыхаю воздух, Я, Усир Ани, чьё слово есть истина, с миром упокоился».

 

Хапи – «единственно текущий». Так называли бога реки Нил, бога плодородия. «Поклоняюсь тебе, о Хапи! Ты приходишь на эту землю, приходишь с миром, даруя Египту жизнь, о ты, скрытый, направляющий мрак, когда такова твоя воля. Ты наводняешь поля, сотворённые Ра, ты даёшь жизнь всем животным, ты позволяешь земле пить не переставая, ты нисходишь стезёй с небес, ты — друг пище и питью, ты даёшь зерно и делаешь так, чтобы всякое обработанное место процветало». Хапи изображали полным мужчиной с голубой или зеленоватой кожей. Его тугой живот символизировал достаток.

 

Хатхор – «Дом Хора». Бог Хор был супругом этой богини. Она, с короной в виде рогов и солнечного диска между ними, часто с широким лицом и ушами коровы, олицетворяла небо и всё прекрасное, что было с ним связано в представлении древних египтян: любовь, радость, эйфорию, веселье и танец, а также семью, материнство и плодородие. Хатхор символизировала Млечный Путь – небесный Нил, как молоко небесной коровы, утешала и направляла умерших в загробном мире. Была подательницей жизни, успеха и процветания, щедрой и милостивой госпожой, а также воплощением женской красоты и сексуальности. К ней обращались с просьбами о возлюбленных и создании семьи.

 

Хатхорит или «семь хатхор» - семь ипостасей богини-матери Хатхор. Предсказывали судьбу и смерть. Они являлись вопрошающему и говорили, от чего и когда он умрёт.

 

Хеменну – или У-Ну, Унну – город бога письменности и таинств Джехути, который древние греки называли Гермополем.

 

Хемуу – люди низшего сословия, подобно рабам не имевшие собственности, трудившиеся на полях или в услужении при государе. Они могли заниматься ремеслом, но были, как крепостные, приписаны к одному хозяйству.

 

Хенерет – это тюрьма или закрытая часть храма. Хенеретет – затворники, отшельники. Так называли и певиц храма Бастет, священных куртизанок.

 

Хопеш – меч серповидной формы. Он мог иметь и внешнюю, и внутреннюю заточку. Хопеш чаще применяли пехотинцы.

 

Хепри – «возникший». Так переводится имя бога, который по верованиям создал себя сам, выйдя из вод предвечного Нуна. Это скарабей, прикативший солнечный диск из-за горизонта в начале времён. Изображался и как мужчина с головой в форме жука. Символизировал утреннее солнце, сотворение мира, возрождение. Считалось, что он нёс в себе зародыш новой жизни, расцветающей в Дуате.

 

Херихеб – «тот, кто при свитках». Чтец «Речений выхода к свету дня», причётник, участвовавший в религиозных церемониях, жрец, хранитель тайных знаний.

 

Хесбет – «камень богов» или лазурит. С его помощью жрецы устанавливали связь с богами, красили своё тело специальным составом из толчёного лазурита, судьи носили лазуритовую пектораль с надписью «истина», из этого камня изготавливали множество предметов культа, обереги, амулеты, принадлежности погребальной церемонии.

 

Хнум – зеленоликий бог плодородия, демиург с головой барана, создавший богов, животных, людей и их Ка на гончарном круге. Он же – «господин холодной воды», повелитель течения Нила у первых порогов, ибо там по преданию и были созданы первые люди. Считалось также, что вода, наполнившая реки, моря и океан в момент её сотворения, истекла из недр земли в этом месте. Поэтому Хнума называли «источник».

 

Хонсу – «проходящий», «небесный путник» - так именовали бога-ребёнка с локоном юности, тугой косичкой на голове. Точнее, Хонсу был нерождённым младенцем богини Нут: она принесла свой эмбрион в жертву людям. Однако, он вырос и стал покровителем путешествий и времени, его течения, олицетворением Луны. Хонсу имел два обличья, две ипостаси: Неферхотеп – «прекрасный милостью» и Ар-сехеру – управитель. Он являлся целителем, подателем пропитания, вестником богов, но также и помощником в судебных делах, обвинителем, карающей силой, мстительным и яростным палачом, рубившим головы своим серпом, богом, испепеляющим сердца: «Ходит Луна ночью, питается хлебом из тел людских».

 

Хор – «высота». Бог с соколиной головой, отождествлялся с царствующим фараоном, поэтому его атрибутом являлась корона Верхнего и Нижнего Египта. Часто изображался с гарпуном в руках, им он побивал врагов. Изначально Хор, сын Усира и Исиды, зачатый посмертно от мумии отца, считался божеством охоты, но со временем стал символом абсолютной власти и могущества, одним из самых почитаемых богов. О нём сложено множество легенд, одна из них касается его глаза, проглотив который, его отец Усир воскрес из мёртвых. Теперь амулет под названием «око Хора» известен всем, как символ защиты и исцеления. Спасая зрение супруга, богиня Хатхор взяла молоко газели: «Хатхор, госпожа сикомора, из юга ушла и нашла Хора, плачущего в пустыне. Она схватила газель, взяла из нее немного молока и сказала Хору: «Открой глаза, дай мне налить в них немного молока». Он открыл глаза, и она налила в них молоко. Она налила немного в правую часть, она добавила немного в левую и ... она нашла его здоровым».

 

Хор Джесер – «Красный Хор». Так древние египтяне называли планету Марс. По их понятиям он мог «плыть спиной вперёд», что, вероятно, указывало на ретроградное движение планеты. Сокол с распростёртыми крыльями, в белой короне Верхнего Египта, часто изображался с тремя змеиными головами.

 

ХуФу – или Хеопс, фараон Древнего царства. О нём очень мало известно, сохранилось несколько изображений, но он знаменит благодаря строительству Великой пирамиды, которая должна была стать его усыпальницей. Однако, на внутренних стенах пирамиды нет традиционных записей, сопровождающих погребальные обряды, из чего следует, что тело ХуФу никогда там не покоилось. Об этом же свидетельствуют древние письменные источники.

 

Чати – высшая должность в Та-Кемет, подобная современному премьер-министру или восточному главному визирю. В его ведении находилась государственная казна, судебное дело, внешняя политика, руководство всеми работами в стране, он являлся тайным советником государя.

 

Четыре хеперу – четыре ипостаси Великой матери, богини. В Древнеегипетской модели мира каждое число было сакральным, имевшим свою собственную силу, воспринималось, как изначальная сущность. Число четыре считалось магическим, базовым числом, выражало устойчивость, непоколебимость: четыре столпа, поддерживающих четыре области неба, четыре стихии, четыре канопы, куда помещались человеческие органы после мумифицирования.

 

Шардана – или шерданы – наёмники из средиземноморских военнопленных, изначально – семитская этническая группа, происхождение которой неясно, язык утрачен. Известно только, что мужчины этого народа промышляли пиратством и набегами.

 

Шедех – «поток потаённый», гранатовый алкогольный напиток.

 

Шезму – кровавый бог убийства, насилия, войны, палач в царстве мёртвых, карающая рука богов, кладущая головы преступников под винный пресс, был также покровителем виноделия, способствовал при изготовлении благовоний и масел для бальзамирования, охранял мумии от повреждений. В загробном мире подносил пищу – кровь и тела умерших – могущественному фараону Унису. Шезму являлся либо как человек с винным прессом в руках, с черепами на поясе, либо с головой сокола или льва. Он был испачкан в крови, поэтому в изображениях использовалось много красной краски, которую египтяне очень не любили, ещё и потому, что алый – цвет заката.

 

Шемаи – лилия бессмертия, геральдическое растение Верхнего Египта. Это – белый лотос. А голубая лилия Нила имела отношение к заупокойному культу, потому что голубой цвет был в Та-Кемет цветом траура.

 

Шему – период засухи, продолжавшийся с марта по июнь-июль, время львиноголовой богини Сехмет, время Сетха. Этот сезон считался законченным, когда восходила звезда Сепедет (Сириус), начиналось празднование Нового года.

 

Шу – «пустота» или «поднявшийся». Бог воздуха и солнечных лучей, горных вершин и ветра. Отец бога земли Геба и богини неба Нут. Часто изображался с поднятыми вверх руками, отделяющими небо от земли, с головой льва или на троне, поддерживаемом львами, символизируя огромную силу стихии. Он же испепелял врагов небесным огнём.

 

Эбла – один из богатейших торговых городов Финикии, к западу от реки Евфрат, также и процветающее государство, имеющее тесные связи с Та-Кемет. Предполагается, что именно несметные сокровища Эблы стали причиной её разграбления и уничтожения.

 

Ятрау или Итеру – «река» - так называли древние египтяне Нил, ибо он был в их представлении единственным воистину великим. Обращались к нему именем бога Хапи: "Слава тебе, Хапи, выходящий из этой земли, приходящий, чтобы оживить Египет! Орошающий поля, сотворённый Ра, чтобы всех животных оживить… Любящий Геба, заставляющий цвести мастерскую Птаха… Делает он праздник в храмах. Если он медлит, то замыкается дыханье… И миллионы людей гибнут… Когда же он восходит, земля в ликовании".

 

Яхмес Нефертари – одна из великих правительниц Та-Кемет, сестра и жена фараона Яхмеса Первого, «супруга бога», «второй пророк Амона» и даже «вождь Верхнего и Нижнего Египта». Она заложила некрополь Долины царей. Её положение и титулы стали основой для признания твёрдой власти женщины на троне.