В ДОМЕ НА КАРПОВКЕ
"Ну, вот, мил - моя, выросло у меня столько фиалок, что надо их, я думаю, раздавать.",- говорила Варвара Павловна отчётливо и ясно своим слегка треснувшим между двумя регистрами голосом. Это была старушка, чем-то напоминающая благородно-ухоженную мышь, довольно-таки маленькая и худая, но с большим складчатым мешком под подбородком и крысиной косичкой, перехваченной голубой шёлковой ленточкой. Мягкий носик с большими фасолинами ноздрей смотрел по-дворянски, глазки - чистый свет - глядели кругло и слегка удивлённо. В несоразмерно, по-буддистски оттянутых мочках ушей болтались увесистые золотые серьги. Старушка была со смыслом. Она жила в ворохе газет, скрывавших её сокровища. Разумеется, с первого взгляда заметить их было невозможно. Или, всё-таки, возможно?...
Квартира, находившаяся недалеко от ботанического сада, в одном из величественных серых домов, располагалась где-то наверху и была коммунальной. По узкому тёмному коридору продвигались к тяжёлой двери, за которой было полупустое помещение, напоминавшее зал: лепные потолки, запылённые окна и, кажется, в глубине камин. Но дальнюю часть зала я плохо помню: она была отгорожена китайской ширмой.
"Снимайте обувь здесь. Сейчас я подам шлёпанцы."
Взгляд упирался в чистую и влажную, аккуратно расстеленную тряпку у порога.
"Не ходите никуда. Я сейчас принесу воды."
Мыли руки здесь же, около ширмы. Тётя Варя поливала из кувшина в звенящий таз. Потом подавала льняное крахмальное полотенце.
Соседняя комната казалась значительно меньше, потому что вся была заставлена "мёбелью", и царил в ней вечер из-за тяжёлых штор.
Вся "мёбель" была тёмная, полированная, начала ХХ века. Налево от двери располагался буфет с витыми "пилястрами". На столешнице уже стояла большая фаянсовая супница с чем-то горячим.
"Проходите, проходите! Не стойте у порога!"
Идти, прямо скажем, было некуда: четыре шага прямо - шкаф, пять шагов налево - письменный стол с зелёным сукном. А направо? - Направо вообще кровать, отгороженная оригинальным двухэтажным ночным столиком.
В этой комнате каждому предмету можно было бы уделить особое внимание. Вот, скажем, шкаф оказывался красного дерева с чёрной инкрустацией, если, конечно отодвинуть от его дверец завесу из склеенных газет. И было в орнаменте на дверцах что-то восточное. Иранское, что ли?... Или, скажем, тот самый ночной столик, свой овальной неправильной формой напоминавший инфузорию. А на столике - светильник в виде цветков юкки. Нечто подобное я видела только в Елисеевском магазине на Невском. На глади ночного столика - бесконечное количество баночек, пузырьков, пилюль, микстур, притирок, - всё, вплоть до нюхательных солей. И сверху, конечно, газета: "Литературка".
Ах, какие открытки, обёрнутые бумажной салфеткой, хранились в тяжёлом ящике стола! Из Америки и Франции, с яркими видами их праздничной жизни! А ещё на открытках были котята, белоснежные персидские котята в корзиночке с бантиками! Мещанство? - Да. Но тогда, в конце 60-х годов, это был предел детских мечтаний!
Ещё меня очень занимала мраморная сова с зелёными фосфоресцирующими глазами. Каждый раз, когда я приходила в гости к Ивашкевичам, эта сова смотрела на меня с почти нескрываемым возмущением, потому что я, по моему мнению, не умела вести себя в приличном обществе и очень стеснялась.
Садились за большой обеденный стол под низким абажуром. Скатерть откидывалась, только отчасти открывая клеёнку - для обедающих. Другая часть стола вмещала всякую всячину разного калибра и назначения. И всё это венчалось роскошной орхидеей из соседнего ботанического сада! Орхидея была доставлена и содержалась в большой молочной бутылке.
"У нас сегодня на обед гусиный суп, если не возражаете."
И в это время в комнату входило мягкое и тёплое существо в круглых очках, в переднике. Скромная и улыбчивая тётя Маруся.
Тётю Марусю - Марию Павловну - я помню очень плохо: она умерла, когда мне было лет шесть. Но каждый раз, как вспоминаю о ней, мой внутренний монолог звучит, как исповедь. Примерно так:
"Когда я была ребёнком, я не знала цены многим и многим вещам. У меня было зелёное ситцевое платьице с вышитыми на нём гусями, был передничек: там, в кармане, сидела чёрная кошка. Были брошюрки, книжицы, тетрадки, любовно иллюстрированные для меня тётей Марусей, писаные тушью от руки. Были детские сказки, изданные где-то за границей на французском и немецком языках с подстрочным переводом. Были бумажные ёлочные игрушки в юбочках из гофрированной бумаги: лисичка, свинка, кошечка, уточка. И ещё - Царевна лебедь с лебедиными крыльями и в короне... Всё утрачено. Осталась у меня только одна вещь: коробка, в которой мама хранила пуговицы. Поверхность её потрескалась от старости, зелёные стёклышки-вставки отклеились и потерялись, но царевна, изображённая на крышке коробки, всё так же прекрасна."
Память моя бережно хранит ставшие невещественными проявления её симпатии ко мне - чужому ребёнку.
Итак, гусиный суп. Многое, происходившее за столом, было мне непонятно. Например: зачем под глубокую тарелку ставить ещё одну, большую и плоскую? С какой целью льняная салфетка просунута в серебряное кольцо? И что это за "козья ножка" такая служит подставкой для вилки и ножа? Почему суповую тарелку нужно отклонять от себя? А когда подавали второе: как можно резать мясо тупым ножом? (Смущение хозяек. Кусаем с вилки.)
"Десерт", "суфле", "пралинэ", "пористый шоколад"... Я таких слов дотоле не слыхала. И, конечно, стучала золочёной ложкой по чайному фарфору. Ну, неудивительно, что сова смотрела на меня возмущённо!
Надо сказать, что, сидя за столом, я не слишком внимательно слушала разговоры взрослых. Меня беспокоили головки химер, украшавшие спинки стульев. Стулья были узкие, высокие, обтянутые гладкой коричневой кожей. Но эти философски-скептические козлиные мордочки казались живыми. Они мешали мне сосредоточиться на правилах хорошего тона. Я вздыхала и переводила взгляд наверх: чуть выше буфета висели три японские декоративные тарелки. Там были "цвэты" и гейши в кимоно. И тётя Варя каждый раз снимала с гвоздя хоть одну из них, чтоб мы могли как следует ею полюбоваться.
И вот, казалось бы, все новости были обсуждены, прозвучали ботанические имена орхидеи и фиалок; открытки, марки на них и почерки адресантов детально рассмотрены, и надо бы отправляться восвояси, как вдруг:
"Поди-ка сюда, мил - моя! Ты видела моего Верещагина? Этюд писан пастелью - боится попадания прямых солнечных лучей... А это - набросок Рериха..." Из каких-то дальних углов из-под газет доставались исключительно ценные вещи. А я? - Я ничего не понимала во всём этом и находилась в состоянии тайного расстройства, потому что мне не подарили... открытку с персидскими котятами.
