«Ужасный век, ужасные сердца»
А.С. Пушкин

«Как молодой повеса ждёт свиданья
с какой-нибудь развратницей лукавой
иль дурой, им обманутой, так я...»
Я прихотлив, и зрелища иного
не надо мне. Знаком я много лет…
с самим собой, безудержно любимым.
Я – милое уродство, я – родство
материи, столь жадно мне желанной
и духа первородных наслаждений,
с рождения от Господа мне данных.
С тех давних пор питаю сам к себе
я дивную, порочащую страсть,
но никогда не разожму объятий.
Я сам – анатомический театр.
И вот: стою. Вот мой грудной корсет,
а плоть моя – натянутое платье,
так, если близко посмотреть,
из радужных чешуек
и ворса шелковистого. Люблю!...
я сам себя. И сам себя лелею.
Куда как мягко, наземь если лечь,
мне тело обеспечивает ложе,
на досках даже. Я такой живой!
И кровь моя, темнея, согревает
Она несёт в себе остатки пищи,
отбросы липких кровяных телец,
венозная, тяжёлая и злая,
познавшая все тайны естества,
она стократ дороже мне взрывной
и дикой удали артериальной.
И отпечаток печени хранят
вишнёвые тяжёлые глаза,
налитые таким свинцом и влагой,
как винное горячее питьё.
Я здесь! Я сам с собой всегда-всегда!
Я, как любовник, с телом не расстанусь,
хочу себя я вечно видеть, слышать,
воспринимать... Я царствую собой!
И стану я считать удары пульса,
тугие, животворные толчки
и кванты поршневых твоих механик,
о, Господи! Откуда эта власть?!
Сам над собой я трепещу истомно,
рассматривая пальцы этих ног,
и нечто беззащитное такое,
и жалость к оттопыренным ступням
вдруг проникает в душу, и органно
рыдания мне сотрясают грудь.
В слезах познал я смысл соединенья
себя с собою, Бога и Земли,
И вот: лечу душой себе на встречу
на этом празднике любви, меня во имя!
И распустились веточки цветов
иль мягких водорослей водных в лёгких,
и всё живёт: все трубки и кишки,
и странность, струнность этой нервной ткани,
волокон, сухожилий... Дорогой!
Я, дорогой мне человек, безумец,
страдалец нежный, томный властелин
своих страстей и страж земного клада,
ищу на небе кровное родство.
Лишь только там блаженному отрада.

Мы, родившиеся в Питере –

люди оттенков Луны,

цвета фонарей в чёрных водах Невы,

цвета розового туманного восхода.

Мы прячемся от гранита в гулких сырых подворотнях,

мы втоптаны в этот гранит,

выстроены, зажаты колоннами и рострумами летучих кораблей...

Или же мы - медузы, наколотые на шпили?

Наши лёгкие – острова: Елагин, Аптекарский, Каменный…

Наша кровь – водица, а вены – каналы,

по которым катерки развозят чудаковатых туристов:

они не знают, что город лишили бивней неохватных тополей,

их аллергичного зимнего пуха.

Они не знают, что белые ночи бывают только в Питере

и больше нигде на Земле.

В толпе наше уединение, прибежище – Эрмитаж,

а сны… наши сны кафедральны

на хорах да на галёрках старинных концертных залов.

Мы – город высокомерных эстетов,

малахольных пасынков российских,

коих не одолеет никогда никакая Москва.

А помнишь, Ленка, наши «заплывы» в «Лягушатник»
вместе со Славой КПСС? – нет, вместо лекций…
А походы в Эрмитаж на каблуках? – улыбка…

Я ведь родом…
из заросшей полынью-лебедой Новой Голландии -
наклонились её тополя, чтоб вода могла коснуться их рук.
Я - тень в зеркалах театра, где родилась,
я – запах обивочной пыли, провал оркестровой ямы,
бег по дуге под сценой за голосом Калафа-Лучиано…
за его большим белым платком –
голубкой испуганного Оззи.
Я – сон выцветшего неба над заливом
и плач моросящего дождика из глаз Глазунова,
из его неизбывного кича.
Я - из времени лохматых клоунов, играющих «в рок»,
из ложи присяжных в «Богемской рапсодии»,
из Вирджинии венецианской,
где лев Святого Марка
на дешёвой цепочке у Мадонны.
Я – облупившаяся краска скамьи Летнего Сада,
мягкая вафля мороженого,
фонарик пластиковой бутыли в канале,
второй концерт, вторая часть – Рах –
плыву над куполами…

Видишь, и я становлюсь старой.
И много осталось ещё несказанного всего,
несказАнного…