В карамели расплавленных снов
забываешься, это ли осень
лисьим ходом по темени леса
семенит? Или холод ментола,
ток подлёдный внезапной весны…
пелену белым лезвием режет?
Или это – зима меховая
синеглазых зверей-альбиносов?
Или лето коснулось ладонью:
на макушке белёсый алиссум
с медуницей ковровых небес?
Всё едино, и нет горизонта,
расплывается день акварельный
в невесомости, песни индиго -
одуванчики - тёплые сферы -
в переливах стоглазого солнца.

1. А жизнь всегда была полна
   всяческих ожиданий, страхов, предрассудков,
   чего-то сбыточного и несбыточного такого,…
   и полёт через неровную поверхность
   чистого оконного стекла был абсолютно доступен.
   Отсутствие денег, скудость быта,
   потрескавшиеся рамы на окнах, капающий кран на кухне
   и поющий холодильник только способствовали
   разгулу творческих инстинктов.
   Под звуки старого пианино
   складывались ритмы, стихи,
   которые не записывались на бумаге,
   а тянули тебя на улицу – постучать каблучками
   по гранитным плитам набережных,
   подышать сырым воздухом дождя,
   послушать духовые инструменты водосточных труб,
   устроить малый балетный экзерсис, перепрыгивая лужи.
   И эти тёмные водоёмы напоминали то зеркала,
   то текучие циферблаты с картины Дали.
   Позвоночные останки детских площадок –
   артефакты детской цивилизации, возможно существовавшей
   на утрамбованной сапогами крошечных пришельцев земле,
   тянули к себе – вспомнить, хоть фрагментарно,
   свою прошлую жизнь среди гигантов,
   когда нас называли по-колением,
   когда, держась за брючину,
   мы смотрели на ясный лик солнца-отца.
   И голуби разлетались, а сидящие ворковали о том,
   что есть внешний мир за стенами двора-колодца,
   и он огромен и полон чудес, и, глядя в небо,
   надо непременно ждать тот летучий корабль
   из сказки про Буратино.
   А выход в неизведанное осуществлялся
   через портал подворотни в стиле Магритта,
   и мы бежали на остановку трамвая,
   чтобы успеть залезть внутрь
   этого деревянно-железного чудовища,
   чтобы лязганье простучало нас до костей,
   чтобы извертеться, изныться, пока оно доползёт
   до заветных садов, где менуэты статуй, и пахнет сыростью
   от чахлых трав на газоне, а чахлый несчастный лебедь
   с подрезанными крыльями выступает в своей сольной партии
   под виолончель Сен-Санса.

Германия прошлого века в отрывочных воспоминаниях некой пожилой дамы. В нео-барочном, графоманском штиле.

«Помню туманный день в старом ботаническом саду недалеко от Бланкенезе. Ландшафт полон всяческих уютностей и изысков, но, вот, щебечущее дерево я не видела ранее нигде: издалека – белёсая шапка диковинных цветов, синие, ярко-зелёные, жёлтые искры, и всё это движется и щебечет: волнистые попугайчики на воле. Неподалёку – маленький домик-пряник. Это их зимнее жильё.

Помню одинокую башню посреди ничего с видом на датские острова, плоскую унылую равнину и ветер, гудящий по винтовой лестнице вверх между стрельчатых и круглых окон с выбитыми витражами.

Помню частные садики местных бюргеров, ухоженно-неухоженные с безупречным вкусом, с битыми амфорами и старыми тележками, из которых растут цветы. В октябре. И кусты роз под моросящим дождём.

Помню загадочное мерцание стихотворных строк на стене старого дома, световые проекции всё новых и новых страниц немецкой классической поэзии. И путников, останавливающихся в ночи на этой узкой улочке, неторопливо читающих, обсуждающих что-то с лёгкой улыбкой причастности.

Помню несладкий кухен в марципановом кафе восемнадцатого века, витрины с замысловатыми фигурками, выпирающую избыточность форм и красок в витринах и строгую сдержанность интерьеров.

Помню белоснежные перчатки официанта-африканца, пальмы, кубы света под стеклянной крышей кафе «Феес». Дресс-код, югенд, и пьяное безобразие «новых русских», заказавших своему спящему ребёнку блюдо со всеми сортами мороженого.

Помню Эльбу необычного цвета, в который, кроме меня, никто не верит. Это была не просто молочная зелень, это был хризопраз. Казалось бы, зачем ещё стоять в порту битый час в этом зарифмованном технопейзаже с мещанскими лебедями на воде и цаплями подъёмных кранов?

Помню величественность шверинского замка и убожество его внутреннего убранства, где веет холодом от неотапливаемых помещений и пыль лежит с палец толщиной даже на картинах и портретах всяческих чопорных курфюрстов, где всё скрипит, и вздохи забытых приведений туманят зеркала.

Помню слепки лиц, корявых, по-людски неправильных, чудом сохранившихся с древних времён Эхнатона. И подпись под ними: «Портреты неизвестных», и только путешественники во времени точно знают, кто перед ними. И, там же, в Шарлоттенбурге, картины периода романтизма от вдохновителя декаданса и современной, так называемой, «готики» выпирают заострёнными льдами, тонут в мареве полуразрушенного мира одиноких порталов, глядят своими бездонными очами на кладбища грёз.»

Сети из лунного серпантина

свисают с веток деревьев, достигая земли,

где бледные лягушки валунов

застыли в сумеречных позах хтонических танцев,

а ветер облизывает их ледяные спины,

корчится, скачет и сеет

ту лунную муку, как песок Сахары.

Трещит кора бесснежности,

великаны поют, и слышится голос волынки, свирелей

в их остророгих ветвях.

Строгие морды сумеречного леса

прикрываются лапами елей, смеются,

исподтишка следят друг за другом

глазами сов да волков. Лишь отвернёшься –

пляшут и пугают уханьем болотным

из недр, из-под тонкого льда.

Хруст! – Надломилось зеркальце под серою пятою тумана.

Кто-то прошёл. И забыл по дороге россыпь червлёных монет.