ГЛАВНЫЙ ПО НАПРАВЛЕНИЮ

Я видела его по вечерам и очень боялась. Он приходил с работы в одно и то же время, в полседьмого. Переодевался, мыл руки, наливал в тарелку немного супа, ставил водку на стол, слегка виновато, как-бы объясняя улыбкой и жестами, что сегодня это действительно нужно. И улыбка исчезала с лица. Он очень долго ел, осторожно поднося ложку к губам, опрокидывал рюмку, и в движении его кисти чувствовался алкоголик. Тихо рассказывал жене о событиях дня и обычно ничем больше не интересовался. Если интересовался, то в крайне агрессивной форме, и была в нём такая сила, будто он мог словами просто раздавить человека. Говоря о нём, хочется перейти на бытовуху, в смысле, начать с ним препираться, поминая старые обиды.

У него, казалось, есть только две функции: принять решение и держать слово. Скажем, жизнь с райской птицей его никак не устраивала. Он восхищался ей, постоянно сравнивал её работу со своей по степени нужности, всегда, конечно, в свою пользу, и она порхала вокруг него без малейшего представления о том, какая степень женской заботы от неё ожидается… Уже не ожидается. Иногда, в крайней степени бешенства он орал: «Вот, смотри, вот так чистится раковина! Вот так!» Но он не бросал жену, потому что она была отчасти блаженная. Он же человек слова.

«Когда обезвреживаешь мину, надо отходить от неё на среднее расстояние. Между крупными и мелкими осколками. Надо быстро грести и не промахнуться с расстоянием. И быстро пригнуться.» Этот навык со времён войны, как и полное отсутствие страха, он сохранил на всю жизнь. Нет, военным он не был, но он навсегда им остался. Делил вещи на существенные и несущественные, если мелочь - проходил мимо или брал по касательной. И ещё: ему нельзя было мешать. Существовал только его мир, в который он принимал людей или не принимал по каким-то своим соображениям. «Вот, ты, собственно, кто такой? Кто ты такой, я спрашиваю?!», - и, не дожидаясь ответа: «А я, между прочим, главный конструктор по направлению.» Как прибил.

Глаза. Я помню тяжесть его глаз. При движении, казалось, они издавали звук синхронно движущихся планет. Так, прицельно, смотрят в перископ из подводной лодки. Иногда они останавливались в задумчивости, ибо они были как-то отдельно одушевлённые, и затягивались поволокой. Огромные и голубые. Глаза сигнализировали о том, что сейчас его внутренний процессор несёт в себе мысль, сейчас что-то рождается. Надо сказать, что он очень покойно думал. Здесь хочется использовать именно это слово, потому что думал он о системе управления защитой атомных реакторов. В общем и в частности.

И вот она, Чёрная Быль. Он ходил себе на третий блок, звенел, скидывал с себя всё и шёл опять. А дома просто больше пил и медленно сгибался. И он не видел в этом для себя никакой проблемы. Только часто давал домашним инструкции по обезвреживанию мины на воде.

 

 

 АМНЕРИС

«Я вас очень прошу, отпустите меня!», - голосила райская птица в режиссёрском управлении оперой. Только её будто никто не слышал. Это был её дом на протяжении долгих лет, настоящий дом, и настоящая жизнь – только на сцене.

Тихими, осторожными шажками она входила в театр, - так ходят гейши на своих высоких гэта, нет, так ходят босиком по храму монахини, и аккуратно раскланивалась… с привратником храма и со всеми служителями их общего культа. Тихо открывала дверь в гримёрную и вдруг, вольным броском скидывала пальто на диванчик, будто расправила крылья. Тронула связки. Надо крепкого чаю с лимоном. Шла в буфет. А там пирожные! Растолстеть ещё, что ли...? Пробовала голос у раздрызганного маленького пианино. Хорошо, что настроили. Пора бы новый инструмент купить. «Иииииииии…», - от мощи этого звука в маленьком помещении закладывает уши. До боли. Посидела немного перед зеркалом, разгладила лицо, едва тронутое косметикой, и, деловой походкой, направилась в фойе на спевку.

 А там уже сидел, вальяжно развалившись, мартовский кот. Оценивающе поглядел на неё, с наглостью и через наглость. Тенор с толстым брюшком. Но – ничего негативного. Вошла Тая: полный рот зубов, видимо, больше тридцати двух, сверкающие бусины глаз, как у рыбы-телескопа, на выкате. Супер-дива с густым масляным басом, который слышен по всем закоулкам. Это – Ратмир. О чём поговорим? О погоде? И тенор начал: «Вчера на собрании в поездку утвердили Меринова в место меня. А меня здесь на подхвате оставили. Вот мерин сивый! Всегда знает, кому полизать!». И Тая: «Ах, Васенька, какая вопиющая несправедливость! Впрочем, чего и ждать-то от главного. Всё и так понятно…». «Ачто, ачто, ачто??», - запинькала мелкая синичка-сопрано, влетая в помещение, но она опоздала, по крайней мере, на данный момент. Вошёл главный, как-то вместе с дверью, и придавил лаковым разношенным башмаком все попытки продолжать. «Здрааавствуйте, Виктор Борииисович!», - засияла всеми зубами Тая, она совершенно не стеснялась переходить с одной частоты на другую. При всех. Начали репетицию, концертмейстер тренькал по роялю как-то невпопад, певцы оглядывались, но ничего. Пошла волна предвкушения настоящей жизни, которая ещё только предстоит, которая ещё не началась, но уже близко-близко тот вечер, когда все маски будут скинуты и безжалостно отброшены. Прямо по-театральному.

Сегодня спектакля нет. Хотя, вечером можно зайти послушать Римму в «Мазепе». Пойти ли домой или пообедать в театре? И когда лучше в Эрмитаж? – она не могла без этого перед «Аидой». Египетские залы – так они назывались, а на деле несколько комнатушек, или нет? – Ну, конечно, это такие альковы мировой сокровищницы… это тайное святилище! И ей туда надо.

Как охотник, который видит только свою цель, как лучник, который видит даже не дичь, а только глаз дичи, она ходила строго только в египетские залы, где оживала её пластика. Она становилась Изидой на фреске, кошкой Бастет, львицей Сехмет, она впитывала в себя позу амфоры и сфинкса, подавала чашу фараону, держала скипетр… Только бы не расплескать всё это, только не расплескать! О, Уаджет, храни меня вечно! О, боги небесные! О, боги земные!  Придите и узрите Тота, увенчанного Уреем. Он возложил на себя две короны в У-ну, чтобы царствовать над людьми. Ликуйте в чертоге Кеба тому, что он совершил. Молитесь ему, возвышайте его, величайте его, ибо он – владыка сладости…

А в коммуналке жили добрые соседи, подкармливали и не слишком много требовали от райской птицы в быту. После раннего ужина надо полежать, прокрутить в уме весь спектакль, а перед сном пройтись по каналу. И вот, ночные огни отражаются в водах Ятрау, идёт факельное шествие, и она идёт впереди с гирляндой из белых лотосов. «Девушка, что с Вами?» - она шла одной ногой по проезжей части, другой – по тротуару. Козликом.

Звонок перед сном. «Нет, не сейчас. Ты что, с ума сошёл?! У меня завтра Амнерис, у тебя – Радамес! О чём ты думаешь?!... Это конечно, приятно, но… давай до завтра. Пока! Целую-целую. Нечего тебе делать…»

И вот, этот день наступил. Увертюра уже звучит в голове. Настроение прекрасное. «О, приди, любовь моя, опьяни меня…» - Она его увидит. Она будет с ним в их реальной жизни. А на завтрак – кусок колбаски с городским батоном, с толстым слоем масла. Чаю. Позвонить подружке: контрамарка ждёт на кассе.

А с трёх часов начинается мандраж. Или депрессия. Или опять мандраж. Голос не звучит… где моё вот это, как оно… ноготь сломался… и как я только хожу в этих туфлях. И – коронное: может, позвонить, сказаться больной? Ещё не поздно. Сидит в своей комнате на кушетке, как приговорённая. Но уже готовая ко всему. И вдруг соседи: «Эй, у тебя картошка сгорела!»

 

 

 

Волны разбиваются вдребезги о грудь осенних волнорезов, смывают налипшие листья чинара. С отходом вала чувствуется, будто море втягивает в себя воздух. Дышит. Перебирает гальку. Происходящее здесь нельзя назвать шумом. Это - единство организованного звука, плывущего и поражающего своей немолчностью. Его можно попробовать перекричать, прервать своим неестественным, режущим слух голосом, но лучше искать гармонии жестов на фоне бушующих волн. Возникает иллюзия греческого театра, где волна, как тога.

Даже в мыслях сейчас нельзя заплыть далеко: сознание захлёбывается, и круглая воронка вала моментально уносит в параллельное пространство, стоит только отдаться этой мысли и откинуть голову назад. Волосы расплетаются под полосатой расчёской волны, взгляд зеленеет, руки расправляются в пене крыльев. Полёт в неизвестность, пропорциональный силе кипения и швыряния ледяной воды навстречу берегу, навстречу небу; вопреки небу и берегу, им назло, с ревностью и жадностью распалённой пучины, изорвав всё в клочья, превратив в лохмотья гладкую материю, доведя её до состояния колючей проволоки, арматуры, жёваных кусков жести. И - ещё залп, и ещё.

Иногда кажется, будто волна хочет ограбить берег, занося свою могучую лапу, руку, впиваясь в песок пальцами, утаскивая за собой всё. Пляж пустеет. Пляж превращается в месиво. Меняет очертания. Но земля не сдаётся, земля незыблема, и только на время позволит взять над собой верх. И, когда придёт срок, она ответит морю всей гаммой своих чувств, бесчисленными, неувядающими аккордами красок, запахов, звуков. И оно уймётся, утихнет и ляжет у её ног. И просветлеет.

 

                                                               

                      «Когда умирают кони — дышат,

Когда умирают травы — сохнут,

Когда умирают солнца — они гаснут,

Когда умирают люди — поют песни.»

 

                                                                                                             В. Хлебников

 

В малом селении стоят дома цвета малахита, да травка стелется бархатным ковром по завалинкам. И запах липы зависает туманом над тихой летней рекой. Это Салда, река липовая, медовая. Уши глохнут от звона кузнечиков, празднующих приближение зноя. Пёстрое многотравье: кровохлёбка, ромашка, иван-чай…

Из большой рубленой избы выходят сёстры. И одна из них ведьма: что скажет – то и сбудется, а как на кошку взглянет – та летит от неё стрелой, и шерсть дыбом. Глаз у ведьмы чёрный, но вулкан спокоен: воздух вокруг движется, будто взрывная волна, а сестрица только голову повернёт – и всё приходит в равновесие. Нишкни! Вот села на лавочку, закурила…

Будто от напора ветра распахивается дверь, и свету являет свой орлиный лик сестрица другая. Всё в ней свобода и вихрь: душа ирокеза с берегов Онтарио, образ со старинных фотографий индейских племён: чёрные косы от висков спадают на грудь, взгляд птичий. Вот, кажется, поведёт рукой, - и лес ляжет у её ног. Раздолья хочется, раздолья, где скачут молодые бизоны!

... И чистота… Неслышно и невесомо спускается на землю тонкая и невысокая девушка с лицом не очень складным и, как-бы, боязливым. И с угольками глаз на фоне бледной кожи. Она молчалива. Она тиха. Она вибрирует. Мальчишеская угловатость тела, длинная шея. Она прячет свои движения, прячет, но голос – флейту Кришны – никуда не спрячешь. Звуки от природы поставленного голоса невероятной высоты образуют над землёй гигантский купол. Она любит петь в церкви, она сама каждый раз её воздвигает. А в церкви той хитроглазый улыбчивый паренёк прибивает к полу калоши местного священника… Но о нём позже…

И вот уж сёстры несут три лохани в натопленную баню, пахнущую хлебным мякишем и берёзовым листом. Ждут. Из облака и света, склоняясь в дверном проёме, появляется в темноватой баенке фигура в белом. Высокая-превысокая. Иконописная царица византийская из старообрядческой семьи. Мать. Венец на её челе – это коса, настолько тяжёлая, что оставила небольшую вмятину на темени. Эти роскошные волосы три дочери моют в трёх лоханях, как в сказке. А потом, утомлённые негой, от горячих камней направляются в дом.

Там ждёт отец. Великан вернулся с покоса, сидит за столом, опрятный, и оглаживает бороду. Чарка водки. Размяк. Подобрел. «У, филин горевóй!», - шутя припугнул детишек – рассыпались по углам, как горох – и стал рассказывать им побáсенки приятеля своего, никому тогда ещё неизвестного писателя «Алёнушкиных сказок».

Смешлив отец, добр и могуч. Имеет два дома, хлев, покос и… 25 детей от трёх жён. А работает токарем в нижнесàлдинском заводе. Его огромные натруженные руки нежно держат скрипку. И всех детей от мала до велика он учит нотной грамоте, даже тех, кто не хочет. Он учит их петь, вдохновенно организует хор и служит регентом в церкви. Любит классику.

На звуки домашнего оркестра со всех сторон сбегаются люди, заходят в дом, танцуют на улице. Эта музыка смешивается с ароматом липы и плывёт, плывёт над водой всё дальше, дальше, до кедровой рощи. Там, в тихих завязях сакральных хвойных плодов, спят будущие исполины. Их баюкает ветер.

………..

 

Издалека они шли, от янтарных берегов неспокойного моря, от дубовых рощ, от громовых камней и спрятанных в глуши деревянных идолов, которым поклонялись их предки. Несколько семей. Им приходилось держать рот свой на замке, чтобы люди не распознали в них чужестранцев. Они двигались к своим, и знали, куда идут: к чудо-озеру, к Синему камню. Там с древних времён было городище, там поклонялись великому громовержцу, там они и остановились, у города Переславль-Залесский.

А потом поднялись на крыло, как птицы, в поисках нового пристанища. На берегу речушки Неи было им спокойно вдали от посторонних взглядов. Тогда и встретил наследник древнего племени смуглую девушку из восточных земель. Молодые поженились, обзавелись детьми, но житья им родичи не дали. Пошёл клан на клан, стена на стену, и родители прокляли свою дочь за то, что она вышла замуж за иноверца. Да и соседи косо поглядывали. Что делать? – поднялись на крыло.

А путь был неблизкий: за Уральские горы, в заповедные места к высоким скалам, где слагались легенды о самоцветных камнях, золотых приисках, малахитовых копях. И вот, пришли туда, где в малом селении стоят дома цвета малахита, да травка стелется бархатным ковром по завалинкам. И запах липы зависает туманом над тихой летней рекой.

 Их прозвали «краюшкиными», потому что они поставили дом на окраине, а фамилию свою никому не сказали. Им было, что скрывать. Дети их в церковь не ходили. Жили тише травы, ниже воды, и слова из них не вытянешь. Только муж молодой стал вдруг изменять своей супруге. Смуглая красавица, которая на всё была готова ради любви, сошла с ума. На улицу она больше не выходила: её держали взаперти.

А сыновья подрастали. Старший был статный и видный, с харизмой оратора и книгочея. Но спесив. Младший по уму ничем не уступал брату, однако был скромен, хоть и шалун большой, и была у него одна бесценная черта: доброта. Именно этот мальчик увидел девочку с чёрными глазами, когда приколачивал к полу калоши священника. С тех пор они не расставались до самой смерти. Именно этот мальчик оказался тем самым Синим камнем, по зову которого шло племя.

Он родился на Урале, небольшой человечек с каштановыми волосами, хитрым прищуром, в вечном поиске чего-нибудь забавного. Он изучил всё, что касается строительства, и строил, строил, строил под землёй, на земле, над землёй… Он собрал людей и посадил тысячу деревьев, чтобы детям было легче дышать после великой войны. Дверь в его дом всегда была открыта для всех, к нему шли за советом, поплакать, поделиться радостью. Как по воде он шёл в архипелаг ГУЛАГ, чтобы навестить родственницу, и никто его даже не остановил, хотя котомка с сухарями и сменой белья всегда ждала у порога. А он излучал Любовь!

Когда он покинул нас, проводить его собралось такое количество народу, что это было больше похоже на демонстрацию или на россыпь самоцветов, и двигалась процессия подобно волнам далёкого моря.

«Когда умирают кони — дышат,

Когда умирают травы — сохнут,

Когда умирают солнца — они гаснут,

Когда умирают люди — поют песни.»

 

И свечи зажгут свои пальцы

от солнечных протуберанцев,

и скатятся воском на пяльцы

фигуры рифмованных танцев.

Рисунок иглой оживляя –

лучом по канве поднебесной,

дождями, ветрами играя

природа найдёт тебе место.

И танец покажется странным

в движениях жизни сторукой,

и замысел будет обманом,

театром для маленьких кукол.