У лазури шёлковое лицо, ленивый овал,

обрамлённый сливочной пенкой облаков.

Узнай бездонность,

отдай синеве долгие свои взоры:

жаром ответит небо, лобзанием,

проникающим в душу.

…

На полуденном солнце

крылья ворона кажутся синими,

будто кто-то писал акрилом,

покрывал округлые птичьи ресницы

золотою пыльцой,

да плеснул ненароком индиго

для детей,

чей слух ласкают лишь вещие сказки

на тёмном языке июльского зноя.

…

Тучи, тучи,

лейте на головы дерев

бледное органди

ливневых долгих дождей

лезвиями змеиными,

струями синими…

Капель колющими булавками,

лентами, леской да бисером,

украшайте чепцы!

…

Ночью шерстили волну,

мяли душицу.

Синие сумерки встали в глазах

перед рассветом.

Ветер почил, птицы умолкли.

Пальцы тумана

волосы трав тихо ласкали,

мох ворошили.

 

 

 

 

 

Этот лист - безупречно белый.

Я пишу по нему мелом

да пером молодой цапли.

Бисер да капли.

 

Седина, молоко, иней,

длинных строчек метель – мимо,

немота,  бенефис мима,

пальцы из пакли.

…

Снеговые песцы на плечах.

Это небо белёсое клочьями

уложило легчайшую ношу.

Только сны мимолётны качать,

ими маяться, грезить, воочию

созерцать воздвиженье и крошево

 

в зазеркалье луны, миражей…

Или вечность осколочной памяти

тихо иглы нацелила в сердце,

что неймётся наивной душе? -

или птицею падает замертво,

или бьётся: забитую дверцу

 

отворите, сорвите с петель,

светит утро отчаянной нежности

ослепительно ярким кармином…

Только Бланш Дюбуа да метель…

только тонкая нить безнадежности,

только соло безумного мима.

 

 

Велик костёр! Любви моей хватило
на всех, и на случайно проходивших
по жизни - мимо - не моих мужчин,
заносчиво, презрительно глядящих
сквозь узкие, железные глаза.
Я каждого себе воображала
невероятным рыцарем моим,
и равнодушье, пустоту и холод
за знаки уваженья принимала,
случайные улыбки - за цветы.

Кто ж проиграл?! А я - обогатилась
тем даром, что увидеть позволяет
и в отчужденьи этом - красоту
и власть любви, способной обратить
ничтожное в сплошное совершенство!