Развалины. Разрушенная крепость,
и на зубцах намокшей кисеёй
со стрёкотом стеклярусным, стекая,
висит парное облако дождей...
Рябит, колышется понтийский нежный воздух,
и – дольче - пальцы, волосы, душа
сползают, ластятся к воде зелёной,
и помнится бессонница Гомера,
сирены Дебюсси, влекущие меня,
даритель жемчуга - стрелец полночных звёзд,
и сеятель очей от Велимира,
и, кипарисов чёрными свечами,
в ветвях поющею, танцующей цикадой,
ласкатель, капельник немолчной тишины.

 

 

О маленьких радостях,

собранных в неумелые ладони,

я хочу вам поведать.

О щепотке дождя,

прыснувшей на первозданные листы,

о волнующихся лучах,

бережно коснувшихся девичьей кожи

и о щекотке водяной ряби,

и о смешливых цветах,

качающих головками в такт ветру,

и о птицах, обнимающих небо.

 

Но эту сказку

вы продолжите сами.

Ибо счастлив тот, кто видит

и делится счастьем с другими.

 

…

 

Ребристый ясень. Детская ольха.

Цветочки и соплодья старой липы.

Стада деревьев. Трели пастуха

Июньских чудных дней взрывают кипы.

Спешат, бредут земные существа

Дышать природой, юных трав касаться,

Смеяться над ручьём, забыть слова,

Молчание познать – и в нём остаться.

Нам Дроссельмейер сказку обещал,
принёс шкатулку, маленький театрик
и занавеси лёгкие раздвинул,
бордо и золото французских тонких лилий...
И раздаётся колкий лёгкий звон:
старинные каминные часы
и гладь паркета в полутёмном зале,
и сказка - началась: совсем бесшумно
приотворилась полированная дверь,
атласный туфель с плоским чёрным бантом
и эбонит застывшей чёрной маски
испугом детским захватив дыханье
открыл... Венецианский карнавал!

...

Венеция, маски, ночные гирлянды,
гондолы, огней маслянистый налёт,
он гуще, чем чёрный и слаще, чем ладан,
играющий нефтью. А плащ-небосвод
усыпан звездами Великого Мага,
и девичий смех из открытых дверей
и веер, и фейерверк, только не надо,
не надо, не надо... Скорей же, скорей!

Моря брюссельские кружевa,
лунный кувшин,
мокрого бархата, рисовых звёзд
мой властелин,
бисер сыпучий, рассыпавший свет
ровных зеркал,
пластика смысла, волна перемен,
лунный опал,
сонно-молочный хрустящий бисквит,
пористый дождь,
тополь цветущий, цветущий орех,
ветренный вождь
нежно-лиловых, вишнёвых затей,
игр и препон,
длинный, медовый, растянутый в ночь
шёпот и сон.

 

 

 

Это не больше, чем просто весна,

травы по краю дороги – мочалом,

стоки-речушки так долго молчали -

солнца князёк омочил стремена –

и зажурчали, и чуры зелёным,

еле заметным в мерцанье камней,

глазом искрили, поди-разумей

лес отозвался ли ветром влюблённым,

или же тёплые вздохи земли –

без покрывала язычницы неги –

лучников княжьих весёлы набеги

силою плоти призывно влекли.

 

 

…а он попивал себе граппу из гранёной стопочки,

поглядывал на этикетку.

а с этикетки на него иронично поглядывал старый сатир.

и так они играли в гляделки

и слушали перестук колёс по аппиевой дороге,

по её гладкому замшелому камню…

 

…а потом он цедил сквозь ситечко,

через сахарок,

до которого так жадна обезьянья сморщенная лапка,

свой химически-зелёный абсент,

в то время, как примат насиживал местечко на шарманке.

Монмартр, конечно…

 

…а позже открывал округлое отверстие рта,

чтобы выпустить дух – не свой –

но сладко-жгучего парфюма рома

под перезвон соборной меди:

то ли били колокола бодрящим утром,

то ли таял зной полуденных монет

на паперти, рядом с Чосером…

 

…а ещё, опустив свои чресла на дубовую скамью,

он лоснился и щурился, ликом напоминая тыкву,

и потягивал баварский бир,

пропуская пену сквозь моржовые усы,

хватая за задницы молочно-альпийских молодух:

и визг, и торжество жизни!

 

…а под Новый год – на морозе,

с мандаринами да шоколадными «белочками»,

да прямо из горла,

с приятелем, тащившим домой сетки со снедью,

шмыгая носом, воровато озираясь,

хихикая и поздравляя прохожих –

пил её, родную… и нет её слаще!

 

 

… а я всё смотрела как больной ребёнок

из застеклённого бокса,

приложив свою ладонь к стеклу:

ляжет ли чья-то рука

вровень с моими пальцами?

 

… а я всё ждала, будет ли голос,

успокаивающий и мягкий,

как зефир из детских рождественских снов,

и что он мне скажет?

 

… а я всё уговаривала себя:

из оконных щелей не дует,

это я говорю с ветром,

и он не щиплет мне душу

до озноба, до кашля…

он только поёт…

 

 

 

От нелюбви я бежала, как от проказы.

Я встретилась там, за гранью, с тем,

у чего нет лица.

И почувствовала,

как на меня натягивают власяницу,

поверх – сутану,

и опоясывают шелковой верёвочкой,

на которой легче было бы удавиться.

Отталкиваясь двумя руками от этой пустоты,

я ощутила на своих ладонях

мокрый, липкий мел, и была рада,

что не прикоснулась к негашёной извести.

То была

несуществующая фреска Рублёва

на стене только что отстроенной церкви:

кубометры света, воркование голубей, солома…

Что ж, могло быть и немного хвороста

для сожжения сирой, убогой попрошайки.

Но я этого не помню.

А беззвучный плач мой

до сих пор не умолкает.

Плач, запрятанный по ту сторону стены,

также, как и мой украденный голос.

От нелюбви я бежала, как от проказы,

и вот, что скажу вам:

там ведь даже иллюзии никакой не было.

Так что, решила я вернуться

к своим пенатам.

Они, по крайней мере, добрые.

А это уже… так много!

 

 

Всё это не имеет уже ровно никакого значения,

и перо потянулось к бумаге только оттого,

что осталась ничтожная капля яда

от шекспировского аптекаря.

Обмакну перо и запишу:

нет ничего легче и тяжелее того холода,

который получаешь взамен на тепло.

Когда идёшь с открытым забралом,

и глаза твои, как цветы,

улыбка индийского божества полна вожделения к жизни, 

и сам ты – чистый нектар,

и всё вокруг наполнено музыкой,

и зримы расходящиеся дуги радуг от её весенних струн,

но что же…

Вот она, очная ставка:

равнодушие зеркала спокойной и односложной мыслью

разит тебя слёту:

какая странная потерянность во взгляде,

какая беззащитность!

Это – глаза подростка?

Но губы принимают старческое выражение,

и душа обнажается,

будто показывается сквозь рельеф морщинистого лица  

кора дерева с внутренней её стороны.

Слёзный, влажный камбий.

Ранняя молодость.

Обострённость чувств.

Осознание происходящего наступает сразу,

в считаные доли секунды, как выстрел:

остаюсь здесь.