АДРЕНАЛИН

Объёмы университетских коридоров исчисляются кубометрами адреналина, даже если они пусты. А уж когда по стенам лепятся абитуриенты – ave caesar, morituri te salutant! И стены липкие, и потолок похож на пресс, медленно на тебя опускающийся, и есть два выхода из этой ситуации, но большинство лезет в мясорубку.

В обычной аудитории открыто окно, и где-то там есть жизнь: чирикают воробьи, воркуют голуби, а за столом сидят Великие иерофанты, и ты смотришь на них с детским доверием жертвы: ведь не больно будет? Не больно?

И ей было не больно. Она глядела на входящих в зал судилища из-за стола, зачем-то покрытого скатертью, весьма милостиво и, в то же время, ехидно. Вертела мелкий локон у виска своими отточенными ногтями. Было ясно: она решает всё. И, когда она сказала, что в этот раз, наверно, не получится, хотелось верить, что в следующий раз как-нибудь без неё обойдётся. Но не обошлось. Вместо одной группы она потом взяла все три, так что, через год, будучи уже студентами, мы с трепетом ждали её появления.

Сказки братьев Гримм. Ещё бы про серых козлят принесла. Опа! Синтаксиса нам уже мало. Анализ текста с намёком на философские составляющие. Какие-то коннотаты, денотаты. Не слышали? – К Пиотровскому! И мы поняли, что попали. Кстати, и последний глагол в предыдущем предложении вполне оправдан и даже подлежит рассмотрению с точки зрения лингвистики и её любимой стилистики.

Писать надо быстро, писать надо успевать. По её мнению, не успевали все, кроме тех, кто бежал с флажком впереди паровоза. Никто не искал с ней встреч, но она настаивала на пересдаче, если в июле, то у себя дома. А жила она у Юсуповского дворца, где убили Распутина. Убили! Что нас ждёт! В комнату она не впускала. Стол ставила прямо при выходе в прихожую, видимо, жалея паркетные полы, серые, ворсистые, похожие на бархат. По ним когда-то прошла циклёвка, да так всё и осталось. Говорили, будто она выбирает лак для пола годами, а потом циклюет и циклюет опять. В звенящей тишине, глядя на собеседника ледяными ромашками глаз, она выносила приговор смеющимся голосом. Инфернарий.

Мы не могли понять, почему на кафедре к ней так тепло относились. Объятия, поцелуи. Было заметно, как там всё расцветало, когда она входила. Выше доцента она не поднялась, ей было некогда заниматься наукой, когда вокруг столько птенцов. И каждого из нас она линчевала индивидуально. И вдруг: «Вам надо писать стихи. Не брались? – Займитесь. И художественным переводом.» Как она это видела? Через промокашку? Современному читателю она разъяснила бы, что есть «промокашка», какие у неё свойства, и как это слово применить в переносном значении. Сама промокашкой она не была, посматривая на огромный янтарный перстень, думала о себе, что искрится. Возможно, так оно и было… То есть, наверняка, но некоторые принимали тазепам перед парой. Не говоря об экзаменах. С этим ли грузом она поднималась по ступенькам лестницы всё тяжелее… и тяжелее? Кубометры адреналина… Простите нас, дорогая, мы не знали! Коридоры Вас помнят, даже если они пусты.

ГОЛИЦЫНА

 Кругленькая княжна вкатывалась к нам в дом с небольшой авоськой, где обычно лежали глазированные сырки, бутылка ряженки, бублики… «А можно я у вас перекушу? – Очень ноги болят…» Начисто мыла руки, похожие на вздутые лапки крота, с шелестящей сухой кожей, и долго сидела на кухне, глядя в никуда от усталости. Она была педиатром и бегала по квартирам в центре Ленинграда. «Не князья мы, не князья!», - утверждала она, в такт кивая головушкой с типичным голицынским носом. Её черты угадывались в любом портрете ею непризнанных предков.

Иногда она заходила к нам вечерком на чай, иногда приглашала к себе, в крохотную комнатушку коммунальной квартиры, где, кроме неё, проживала соседка-невидимка. Шаг – обеденный столик, метр на метр, ещё шаг – диван-кровать и шифоньер. А дальше всё книги, книги, книги. На полках под потолком по всему периметру; вместо подставок для цветов у окна; вместо тумбочки. И всё в абсолютной аптечной чистоте: у неё ведь аллергия. Бумажно-беловым казался и плафон абажура, и лёгкие занавески, и стены… Княжна говорила длинными предложениями со множеством оборотов, будто боялась упустить нить, о Пушкине и о том, что думала Наталья Николавна. И что Дантес. Возникал эффект присутствия. Затем доставала откуда-то снизу Есенина или какой-нибудь очень дорогой альбом, каталог художественной выставки. Хвасталась новыми приобретениями и подборками журнала «Нива» в жёстких переплётах. В своей бережливости княжна была близка к абсурду: книги в глянцевых обложках она доставала в перчатках, и каждый экземпляр в её собрании поскрипывал и потрескивал в руках, будто только что распакованный, издающий божественный типографский запах.

Часто и с юмором вспоминала она свою единственную попытку выйти замуж, и мы каждый раз хохотали над тем, как её избранник обращался к ней, больно надавливая мизинцем на сгиб локтя, расставляя при этом акценты:

«Любимая, - меня Вы - не любили.

Забыли Вы, - что в сонмище - людском

я был, как лошадь – загнанная - в мыле,

пришпоренная – смелым - ездоком.»

И потом этот субъект сообщил ей, выходя из ресторана: «Вот, милая моя, шесть рублей на тебя истратил.» А она ему: «Даа… а если на эти деньги спичек купить, то на всю жизнь хватит!»

Она любила своё одиночество, она мучилась им. Где-то далеко жил её «сынуля», но никто никогда его не видел. А поэтому звонить ей можно было, хоть ночью – соседка не возмущалась, и, когда однажды такой звонок состоялся, она тут же прилетела к нам и сказала: «Нет, мы Наденьку в больницу не отдадим. В карточке запишем: явления менингизма после свинки», и поставила раскладушку около моей кровати. А я спала полтора месяца.

Долго продолжалась эта дружба, наполненная и радостью общения, и трепетной благодарностью. Но, выйдя на пенсию, княжна тихо исчезла из нашей жизни. А мы всё поглядывали из окна во двор: не она ли там идёт, пока не догадались позвонить соседке.

 ОСИЧ

Мужик от сохи с фиолетовыми глазами и с чýдным отчеством «Осич» был слегка косноязычен: ему трудно было выразить человеческим языком, что и как он видел. Даже если бы выучил арабский. Кряжистый и плотный, в белом хрустящем халате, Осич заставлял кряхтеть и хрустеть остальных. Тех, кто ложился на его массажный стол. Привычным движением оглаживал снежные волосы и начинал молотить пациента почём зря своими раздутыми ладошками. Поза плуга, поза рыбы, савасана и многое ещё, доступное избранным, было в ходу. К нему стремились попасть, потому что, по мнению одних пациентов, он был большой фантазёр, а по мнению других – мануал от бога. А работал Осич при балете Мариинского театра.

«Воот. Посмотрим у Насти спинку. Крылышки лебединые. А что у нас тут? Крепатура? Летать хочешь? - Тогда вставай на колени… Летать хочешь – вставай на колени… а руки вот так держи…», - и, нажимая на больную точку, кричал: «Всё! Полетела!». А Настя – в слёзы. «Обидел я Настеньку, обидел. Ну, ложись, сейчас море будет, поплывёшь.» После сеанса заплаканная лебёдушка уходила совершенно счастливой. А у двери толпились зайчики, кузнечики, ильи муромцы и разные принцессы.

Он жил у Пискарёвки. Трёхкомнатная квартира представляла собой муравейник, кишащий ротозеями-тусовщиками и людьми, серьёзно интересующимися его ремеслом. Ему о многом хотелось поговорить и, чтобы выразить себя, он привлекал к этому шаманов, прохиндеев, ясновидящих, преданных Кришне и божьих людей. Во время сеанса Осич всякий раз спрашивал наблюдателей: «Что вы видите?», потому как сам не мог объяснить ни свечение ауры, ни состояние левитации спокойно лежащего на кушетке пациента. А уж зеваки живописали! И полёты в стратосферу, и погружение в пучины океана, и потоки информации о прошлых жизнях с отягощённой кармой. Было интересно присутствовать при чуде, которого не видно. Жена ходила чернее тучи, потому что людскому потоку не было конца. Её успокаивало только одно: он брал за массаж деньги, но возмущало, что он сам никогда не назначал цену за лечение. Денег хватало. Не хватало покоя в семье. За ним волочился хвост из неудовлетворённых жизнью женщин, которые утверждали, что «Осич владеет энергиями на тонком плане», они его боготворили, и он их не отгонял, но и никогда не пользовался сомнительными правами, помня о всевозможных последствиях.

Осичу легко давалась работа со стрессами и неврозами, он гипнотизировал людей своими безапелляционными утверждениями, выбрасывал фразы жёстко, командным тоном: «Я за десять сеансов это возьму.» «Денег нет? – Пять копеек на стол! Всё! Расплатился.» Однако, говорил он всегда без капли злобы и дискретность речи, кажется, даже помогала ему. Ему верили.

Нередко бывали случаи, когда он будто заглядывал в чужую жизнь, вытаскивая оттуда какую-то деталь, о которой не имел никакого понятия: «Что, приболел? – Не надо было прогонять кота!... Какого кота? – Откуда я знаю, какого кота!» И тогда пациент вспоминал, что пару дней назад действительно выгонял кота из кухни за провинность, и наблюдатели перешёптывались: «Да, экстрасенс! Видите, он даже про кота знает!»

Приходили к нему и очень больные люди. Их было много, и они действительно поправлялись то ли после массажей, то ли опираясь на его убеждённость. Один из них приехал попрощаться с друзьями и случайно узнал об Осиче. После сеансов ремиссия длилась много лет, пока целитель нас не покинул.

 

МОЙ АЗЕРБАЙДЖАН

Со времён великой войны сёстры не виделись тридцать лет. Встреча состоялась в аэропорту Пулково при неожиданном стечении народа: люди видели, что происходит нечто исключительное, и тоже плакали. А в это время на другом конце города раздался звонок в нашу квартиру. На пороге стоял пузатый человечек, очень улыбчивый и очень закавказско-залихватского вида: «Здравствуй, брат мой!», - сказал он отчиму. «Твой дом – мой дом, мой дом – твой дом!», и ввалился в квартиру с большими тюками и чемоданами, а за ним и жена. Удивление. Не ждали. Оказывается, они прибыли предыдущим рейсом из Баку в качестве тайных наблюдателей за супругой одного очень уважаемого человека. (Да не прозвучит это, как «васточный шютка».) А она, долгожданная сестра, повздорила с мужем и уехала на всё лето. Так мы провели месяц в Эрмитаже, а потом исследовали чудесные декорации перформанса под названием Санкт-Петербург.

Прежде, чем последовало ответное приглашение, в нашем доме побывало энное количество родственников родственников, друзей друзей и знакомых знакомых из Закавказья. Но это нормально для Питера. Только не знаю, учитывая их стандарты, насколько комфортно они себя чувствовали в нашем скромном, если не сказать убогом, жилище.

О стандартах, однако, надо упомянуть. Едва приземлившись в аэропорту, сквозь линзу шевелящейся воздушной массы мы увидели чёрную «Чайку» и через минуту уже летели в ней. Для девочки в тринадцать лет начались чудеса.

Сцена первая. Двухэтажный особняк на самом берегу Каспийского моря. Песчаный пляж с редкими кустиками инжира: осторожно! Здесь водится эфа. И, как видение Великой Змеи, на пороге дома появляется фигура маленькой одноглазой старухи. Она по-своему прекрасна: смуглое сморщенное лицо рептилии обрамляет изумрудного цвета чадра с золотыми заколками у висков. На груди невесомое тонкой работы золотое ожерелье. Золото на запястьях когтистых ручек, крашеных иранской хной, золото на щиколотках босых ног. Золото, золото, золото. Ключевое слово. Чадра тончайшего шёлка струится по ветру, и видение приглашает нас на своём дремучем языке войти. Младшая дочь Шах-ин-шаха, в своё время решившая выйти замуж за коммуниста. (И это опять не «васточный шютка»). Об убранстве дома отчасти в стиле ориенталь, отчасти в стиле Наполеона Третьего, о всевозможных, доступных небожителям, яствах я умолчу. Уже не умолчала… Но нужно двигаться дальше.

Сцена вторая – из окна поезда – как короткая музыкальная интерлюдия: «Смотри! Вот иранская граница!». «Какая сушь кругом, какая сушь…», - стучат колёса.

И сцена третья - прибыли. Звон цикад разрывает воздух. И звёзд на чёрном-пречёрном небе видимо-невидимо. Порошок Млечного Пути и отдельно брошенные алмазы. И могучее дерево шелковницы шуршит в ночи своими чёрными листьями. Хруст ягод под ногами, как хруст насекомых. Хочется кинуться куда-нибудь со страху, но мешает шершавая ограда выше человеческого роста, возведённая вручную.

О, ночь, азербайджанская игла!

И зеркала висит осколок лунный

на войлоке стены… И шелковичным

дождём рассыпанных в пыли хрустящих ягод,

спадают звёзды с низко давящего неба.

 

Кругом уколы, треск жары бенгальской

и ласка тёплая небезопасной тьмы.

 

И заточенье в лабиринте улок

с высокими, из глины, кизяка,

шершавыми домашними стенами.

 

И в этой тишине неосвещённой,

прижав к забору слюдяным кинжалом,

свою добычу до смерти ласкает

хозяин тьмы.

 

А ко входу путь преграждает большая корзина со спящими цесарками. Это подарок хозяйке дома от пациентов. А кто хозяйка? – Ну, конечно, та самая сестра, что приезжала в Ленинград. «Эта женщина» - вероятно, так начинали о ней разговор жители городка, где в пятидесятые годы прошлого века русских почти не было. Они постоянно находились в состоянии изумления и пристально за ней наблюдали. Ладная, скромная, ухоженная, она была несгибаема. Она несла себя по жизни, как штандарт, и люди удивлялись, как у неё хватает на такое смелости? Сплетники и недруги обломали об неё зубы. Эта женщина умела поставить на место кого угодно, но обычно реагировала на выпады нежной буддийской улыбкой. «Дохтур Лена». Они признали её не только потому, что она была первоклассным врачом: она за короткий срок изучила и освоила все неписаные законы местных кланов.

«Проходите, проходите!», - ласково сказала она, и мы очутились на тропинке, ведущей к дому. В темноте послышался запах роз. Поднявшись по ступенькам на цокольный этаж, очутились в просторной комнате, где нас поджидал хозяин дома. Глава семейства своей благородной неспешностью был похож на восточного князя. Хирург от бога и любитель хорошего коньяка, он держался весьма достойно, благожелательно (гости – это святое), был немногословен, но интеллект сквозил во всём. Немного побыв с гостями, удалился в кабинет, и, пока дверь не захлопнулась, я успела заметить на его письменном столе необычный предмет. Золотой диск. По размеру он показался мне не больше современного CD, но всё же… Как выяснилось позже, это была памятная медаль с надписью: «Учителю от благодарных учеников».

В первую же ночь нам не дали спокойно спать: примчалась семья из далёкого аула с грудным младенцем, который просто разрывался от крика. Он был тепло укутан. Дохтур Лена раздела его, осмотрела, принесла откуда-то лекарство в чайной ложечке. Крик закончился. Тогда она напоила его и малыш разулыбался. «Что ты дала ему?» - Лена рассмеялась: «Каплю валерьянки и много жидкости. Я велела им ребёнка не кутать.» Наутро у ворот уже блеял баран (Я назвала его Кузей) и стояла корзина со снедью.

А утро было прекрасным. Под навесом из виноградных зарослей тётя Лена поливала грядку с кактусами, и я заметила розы цвета зари, они раскачивались на высоких стеблях. Их было очень много, подобные продают теперь в избытке на каждом углу, только они не пахнут. Листья роз, да и вся зелень вокруг была тёмной, насыщенной и буйной. На маленькой бахче поспевали арбузы, стояли персиковые деревья – шафталы – так их называли. Кузю определили туда, и он с удовольствием уминал персики.

На территории сада стояла трёхэтажная вышка. Открывался обзор на селение почти средневекового вида: глухие стены из кизяка с оазисами дворов, пыльные улицы, по которым бегали голые карапузы-мальчишки. Но взгляд приковывала одиноко стоящая гора, похожая на острый зуб. Иландаг. Змеиная. Там водились мощная гюрза и мстительная эфа. В горы мы, однако, ходили. Но исключительно в самое пекло, и мне не объясняли, почему нельзя дождаться, когда жара спадёт. Тётя Лена говорила только одно: «Когда будем в горах, палку в дыры не суй. Не суй и всё.» А дыры были большие, круглые и, считай, под каждым камнем. Змеи встречались иногда и в городе, иногда и в человеческом обличье. На меня натравливали гусей – это ничего. Терпение тёти Лены лопнуло, когда меня облили из помойного ведра с криками «урус-кукурус!». «Я сейчас разберусь», - сказала она, вышла из дому, а вечером мы все оказались в гостях у тех людей. Шербет и мёд лился из их уст, на дорогом фарфоре подавали плов, шашлык. «Надо кушать, не обижай людей!»

Я проходила курс ожирения. Что ни день, то гости. Нас звали отовсюду, и приходилось отказываться. По соседству жила большая семья: старик, его четыре жены и дети. На ужин к ним мы не пошли, но нас позвали посмотреть, как пекут лаваш. Несколько женщин около тандыра раскатывали тонкие лепёшки, иногда больше метра в диаметре. Одним движением поднимали их на воздух и – в горячее жерло тандыра. Завораживающее зрелище. Именно тогда я начала осознавать, на какой земле нахожусь: во владениях «огненного князя прекрасного».

Он – князь огня. Его сияют очи.

И кудри сплетены рукою дыма.

В одежде белой он сидит у храма,

в одежде белой шествует незримо,

где пламя рвётся языками в небо.

 

Он сам – свеча и сам - очаг домашний,

костёр для путника в глухой ночи

и жерло алчного до жертв вулкана.

 

Он – песня дня и светоч темноты,

он греет, жжёт и создаёт пожары,

он тлеет и безмолвно угасает

в глазах своих стареющих углей.

 

Он рвётся, рвётся, бешено танцует,

сперва с опаской подползает, лижет,

затем – хватает, и в плену объятий

всё переходит в огненную самость.

 

Он – князь огня, его златые руки

из жизни здешней медленно уводят,

бессмертие собою возмущая.

 

Храм огня я увидела уже значительно позже. Сейчас пламя похоже на Вечный огонь, а тогда оно было выше человеческого роста и издавало звук. Ужасающая и прекрасная стихия.

И, конечно, танцы! Начну издалека: однажды ночью – интересные дела происходят ночью, однако, – так вот, однажды ночью мы проснулись от крика. Кричала девушка, так кричала, что мы высунулись в окно и увидели…, что она спокойно садится в машину и уезжает. Её украл жених, и она об этом оповестила всю округу. Родители не дали благословения на брак, и молодые бежали. «Как интересно! Что ж теперь будет?» - «Да ничего, придётся принимать жениха, благословлять и организовывать свадьбу.» И тогда на улицу пришли строители и плотники, стали возводить подобие шатра или гигантской палатки, вмещающей массу народа, шатёр был крыт брезентом и коврами, на асфальте также лежали ковры из многих домов. Приготовления к свадьбе и сам процесс заняли около месяца.

Нас пригласили на поклон к невесте. В небольшом помещении с выбеленными стенами, округло переходящими в потолок, сидели нарядно одетые женщины, босые и в чадрах, шили-вышивали по белой бязи, по белому шёлку - шёлком и золотом, золотом. Ключевое слово. Перед визитом были собраны все украшения тёти Лены, и нам приказано было их надеть. Серьги, цепочки, кольца, браслеты. Я, по местным понятиям, также была на выданье. И на меня поглядывал один армянин – с ним пришлось вежливо поговорить.

А где-то готовили жирный плов, жарили баранину, и дух разносился по всей округе. Так хотелось полакомиться! Но к столу были приглашены мужчины. По традиции мужчины и женщины праздновали отдельно. Однако, были дни, когда в шатёр приглашались все. На танцы!

За маленьким столом сидели музыканты, перед ними - большой поднос. Выходящий в круг должен был кидать туда деньги, не меньше пятидесяти рублей. Таш, балабан, нагара, кеманча – в наборе этих звуков уже слышится ритм. И вот, звучит музыка для женщин, народ требует мою маму, она выходит, и мальчик трёх лет, сидящий от нас неподалёку, комментирует: «Какая толстая белая женщина! Наверное, хорошая жена будет!»

Праздники завершались ночным факельным шествием. Перед домом невесты собиралась толпа, чтобы посмотреть сперва на дары и приданое, уложенные на больших столешницах. Невеста выходила на крыльцо, перед ней появлялось огромное зеркало, и тогда она отводила от лица фату. Заглядевшись на свою красоту, шаг за шагом, не отрывая глаз от своего отражения, она шла к дому суженого, осыпаемая цветами и семенем.

                      Места, овеянные легендами. Здесь проплывал Ноев ковчег, задел вершину Иландага, и она раскололась. Сохранились притчи о том, как пророк Ной работал на местных соляных копях, здесь было его пристанище. И, да – Арарат - совсем близко. Двуглавый вулкан тихо спит. Выплывая из тумана, он напоминает огромное морское чудище, подымающееся из вод на поверхность. Там, недалеко в горах, бьют гейзеры из воды живой и мёртвой, я там была и помню по сей час это блаженство. Места, полные моими воспоминаниями. Мне захотелось ими поделиться с далёкими и такими близкими людьми, носящими удивительные имена: мои «нарциссы с высот небесных, дарующие милосердный свет», родители благословили своих детей. И отцы отцов. И отцы отцов.

 

 

И ДЛИЛОСЬ СЧАСТЬЕ

Уютно устроившись на диване, она вязала, спицы покачивались, останавливались и опять частили, крутили пируэты, ставили невидимые точки в пространстве, опять взлетали… Происходило особое действо, от которого невозможно было оторвать глаз. Так вяжут музыканты, погружённые в пучину партитуры. Отрешённость. Мягкая улыбка Моны Лизы. Вдохновенная сосредоточенность и бесстрашие перед лицом стихии. Всё это едва угадывалось в её чертах и магнетически притягивало, как грёзы наяву.

В манере общаться, да и во всей её внешности, было что-то от Барбары Стрейзанд: лукавство глаз, мягкость и немыслимая красота, берущая своё начало от глубинной содержательности артистической натуры.

Она могла руководить симфоническим оркестром, но отдавала предпочтение живым инструментам – человеческим голосам. «Сегодня в филармонии будет «Мессия» Генделя», - эта мысль - на момент доминантная – тянула её к преодолению любой усталости, лишь бы присутствовать там, при восхождении к вершинам духа. Реальная действительность была подчинена алчному самообогащению, катарсису, поиску всё новых и новых вкусовых, тактильных, зрительных ощущений в музыке и не только. Переходя от картин и философии Рерихов к прозрачным ноткам Мандельштама, она могла поверить в любое божество, если имя ему – вдохновение.

Любопытствующие люди окружали её повсюду, следовали за ней. Она могла увлечь и новинками в литературе, и запрещёнными книгами. Собирались, читали Булгакова, музицировали, декламировали Хлебникова, и вдруг, все вместе, шли на премьеру фильма Тарковского или начинали заниматься йогой, медитативным бегом, уходили в горы. И в этом своём влиянии на людей она всегда оставалась дирижёром. Сознательно и бессознательно. А на репетициях творилось священнодействие, и потом, после, хористы долго не расходились, сидели и тихо переговаривались. И длилось счастье, меняющее их жизнь.

И длилось счастье… да? - Только близкие знали, что путь её был усыпан не столько розами, сколько шипами от роз. А когда случилось непоправимое, и она думала, как бы не умереть, это заметили все. Она уходила в никуда, в аскезу, от всего отказавшись, одна. Совсем одна. Но люди, которых она любила, подняли её высоко-высоко и несли. И не дали упасть.

Она осознала себя живой на берегах понта Эвксинского в Тавриде. Взяла вязанье в руки и погрузилась в музыку солёного от слёз моря:

«Волны разбиваются вдребезги о грудь осенних волнорезов, смывают налипшие листья чинара. С отходом вала чувствуется, будто море втягивает в себя воздух. Дышит. Перебирает гальку. Происходящее здесь нельзя назвать шумом. Это - единство организованного звука, плывущего и поражающего своей немолчностью. Его можно попробовать перекричать, прервать своим неестественным, режущим слух голосом, но лучше искать гармонии жестов на фоне бушующих волн. Возникает иллюзия греческого театра, где волна, как тога.

Даже в мыслях сейчас нельзя заплыть далеко: сознание захлёбывается, и круглая воронка вала моментально уносит в параллельное пространство, стоит только отдаться этой мысли и откинуть голову назад. Волосы расплетаются под полосатой расчёской волны, взгляд зеленеет, руки расправляются в пене крыльев. Полёт в неизвестность, пропорциональный силе кипения и швыряния ледяной воды навстречу берегу, навстречу небу; вопреки небу и берегу, им назло, с ревностью и жадностью распалённой пучины, изорвав всё в клочья, превратив в лохмотья гладкую материю, доведя её до состояния колючей проволоки, арматуры, жёваных кусков жести. И - ещё залп, и ещё.

Иногда кажется, будто волна хочет ограбить берег, занося свою могучую лапу, руку, впиваясь в песок пальцами, утаскивая за собой всё. Пляж пустеет. Пляж превращается в месиво. Меняет очертания. Но земля не сдаётся, земля незыблема, и только на время позволит взять над собой верх. И, когда придёт срок, она ответит морю всей гаммой своих чувств, бесчисленными, неувядающими аккордами красок, запахов, звуков. И море уймётся, утихнет и ляжет у её ног. И просветлеет.»

 

ТАНТРА

«Солнце в Рыбах указывает на сильную чувствительность на всех уровнях вплоть до подкожного. Чувствительность вызывает, как правило, брезгливость, чистоплюйство. Иногда чево-нибудь такое подумаешь, и такие мурашки по шкуре бегают от одной только мысли. Людям этого знака труднее всего определиться. А чего им определяться? Они всё уже перепробовали. И зачем, чтобы узнать вкус дерьма, съедать всю кучу? Им всё уже неинтересно, они всё это знают, поэтому Рыбы производят впечатление не въезжающих ни во что. Их дело – высшая Вода, то есть, высшее мировоззрение: космос, иерархии. Я волею судеб защищал диплом именно по слоям Чепмена – это вот слои в космосе. Мне было всё равно, какую тему брать, а мне дали как раз космос. Только потом я понял, почему именно мне дали эту тему. Потому что именно Рыба это дело как-то внутренне понимает, а переводить она не умеет. А зачем ещё переводить? Хочешь знать – читай газеты, там всё написано.»

«Так говорил Заратустра»? - Однако, человечек, похожий на гнома с белой бородой и хитрыми глазками, был слегка навеселе. Все присутствующие об этом знали, но тем острее был их интерес: а что же он скажет дальше?

«Умеете ли вы отличить информатора от информации? Не умеете – учитесь сейчас. Я практикую такие антигуманные методы воспитания почтеннейшей публики, как, например, подстава. Пошлю вас скопом на лекцию, а там выползет на кафедру что-то среднего полу и будет вам бредить, скажем, о биографии Альберта Великого. А вы рукой так вот подопритесь, чтобы голова не упала. То есть, это я о чём? – Я не хочу, чтобы вы залипали на моей личности.»

А как не залипнуть? – нестандартность и сплошные фейерверки. «По улицам слона водили».

«И не выслеживайте меня после занятий. Да, я живу в доме номер три и немножко занимался айкидо. Для справки. Подходят три Гаврилы: «Батя, бабки есть?» - «А как же!». Шёл я восьмёрками, правда, но, когда минута опасности наступает, я, конечно, трезвею. В айкидо нет ни одного удара. Там стоит протянуть руку, как оппонент протягивает ноги. Правда, на следующий день у меня рука была, как нога.»

Аудитория расплывается в улыбке, кто-то тихо ржёт, и студенты начинают расспрашивать про руку, про ногу, про инопланетян, и он на это легко ведётся. Лирические отступления. Причём, лектор может и не вернуться к теме лекции, если ему не напомнить.

«Ах, да! Луна в Весах. Подсознательное чувство такта. Я, например, очень тактичный человек – у меня Луна в Весах. Но подсознательно. Стремление улучшить других за счёт собственных эмоций, чем я и занимаюсь. Вы приходите сюда, замордованные мужьями, детьми, начальством, очередями, ценами, и два часа вы тут хохочете. Всё-таки, вам здесь несколько иначе, чем в другом месте, этого я и хочу.»

К нему приходили занимать тепла, и дело здесь не в астрологии, а в опоре. Каждый входящий знал, что будет сделан ещё один шаг на пути к пониманию нашего странного мира, и что он возьмёт с собой лучик света.

«Плывём дальше. Отличительная черта Меркурия в Овне – наглый голос. Как бы я ни говорил и где бы я ни говорил, он лезет. Вот, первая моя лекция в Москве и первая записка: «За что Вы нас так не любите?» - «Ребята, у меня Меркурий…» - «А, тогда понятно!» И они мне враз всё простили, я уже начал хамить им под этим прикрытием, ну, просто беспредельно. То есть, заведите себе Меркурий в Овне – очень помогает!»

«А Венера там же, да… Венера там же. Ваш непокорный слуга имеет её со всеми овёнными характеристиками… Да неет, это у нас хорошая планета. Земная и женская вся из себя, вкусом заведует, формой. И венами. Чувства выражаются ярко, стремительно, даже агрессивно, то есть, любовник-налётчик. Вывалившись из трубы камина, быстро овладел ею. Агрессивный и, вместе с тем, импульсивный, то есть, точка-тире, точка-тире, - своего рода тантра. Инициативный и предприимчивый, способный придать общественным начинаниям размах и блеск, и свалить, как только оно начинает блестеть и размахиваться. То лопата затупилась, то нога подвернулась, - всё, самострел ушёл.»

Свинтить он умел, оставив всех с раскрытыми ртами в ожидании самого интересного:

«Есть такая штука, называется ментальная модель. Слушайте сюда. Ментальная модель. Скажем, вы хотите получить больничный лист. Для этого надо закрыть глаза в тихом, спокойном месте, то есть, в сортире – кабинете задумчивости, выгнав оттуда котов, мужа, детей и представить себе бланк больничного листа, на нём вашу фамилию и диагноз: общее расстройство здоровья - ОРЗ. И вот это всё ручка пишет, пишет, пишет, и потом падает штамп треугольный, и тут же вы залезаете под холодный душ. Но это нужно представить себе очень ярко, во всех деталях, и тип бумаги, и всё-всё-всё. Лучше иметь несданный когда-то больничный лист, чтобы сравнить. Вот так надо на ментале построить эту картинку и отшнуровать её. Отшнуровка – это под холодный душ или анекдот типа: в роддоме женщина рожает негритёнка. Весь обслуживающий персонал в полном тамасе, потому что в вестибюле сидит товарищ Иванов звероподобного вида, и как ему сказать-то? Ну, зовут дворника Федю, чтоб объяснил про мутацию там, про гены… Федя наливает ему стакан. «Дурак ты, Иванов! Мутатор надо чаще мыть, а то у тебя негр родился. Геной назвали!»… Ну, и всё, и ментальная модель ушла. То есть, вы долго после этого анекдота вспоминаете: «А что я думала-то до этого?» Правильно сделанная модель срабатывает в течение суток. Неправильная может крутиться годами.»

И те, кто понял про анекдот и про душ, быстро получали желаемое. Он говорил также и о том, что ментальные модели могут разрушиться, если они построены на лжи или созданы исключительно с корыстными целями. И, для полного комплекта инструментов в погоне за счастьем, в бегстве от судьбы или для тех, кто просто хочет посидеть на травке и полюбоваться на цветочки в зимнее время, он давал энергетическую составляющую планет.

«Марс в Тельце – это сконцентрированная, хорошо контролируемая сила. То есть, удары всегда рассчитаны так, чтоб не убить, но, чтобы долго не вставал. Надо успеть уйти, пока он откроет глаз оставшийся. А Тельцом заведует Венера, и Марс получается здесь венерианский, некоторым образом, артистический: если вмазать, то вмазать так, чтобы было красиво. Чтоб пятки по потолку чиркнули обязательно.»

Пятки по потолку чиркали также в случае, если студенты себя узнавали в описании. И это уже не просто «штанишки припустите», а полностью раздет. Тогда шла большая раздача «по Юпитерам», а Юпитер заведует самостью.

«А в Водолее он указывает на человека, стремящегося всё, что возможно, включить в сферу своего внимания и влияния. То есть, хапуга, каких мало. Вместе с тем это тип с задачей реформатора. Меня Пал Палыч назвал еретиком, тем самым освободив от всех обязательств. Вот я вам современное понимание вопросов эзотерики и втюхиваю. А в худшем случае у таких юпитерианцев будет проявляться анархизм, непостоянство в дружеских и общественных отношениях. Пошли все на фиг! Полная свобода – вот требование Юпитера в Водолее. Безответственность в пропаганде утопических проектов, утрата жизненной цели и, как расплата, утрата иллюзий. Может, оно и хорошо, когда утрата иллюзий. «Остапе!» - «Га?» - «Ты рогов не терял?» - «Ни.» - «Тогда ты их маешь!»

Он свободно бил по фригидности, импотенции, нимфомании, приговаривая: «А кто сейчас возмущается, тот этим в укромном уголке активно занимается!» Он раздевал всех, включая и автора данного текста, рассказывая совершенно анонимным путём, как достичь оргазма. И успокоительно улыбался. Он видел всех насквозь, ему достаточно было немного понаблюдать за человеком. Но и себя не щадил в оценке:

«Сатурн в Овне. Честолюбивые устремления человека находят немало ограничений. А ты не стремись! Тебе и здесь плохо, чего ты туда лезешь, там ещё хуже будет. Кости, шкура, рога, ногти ещё не выпали от борьбы за жизнь? Поэтому вот одна из отличительных черт Сатурна в Овне: дело начать и бросить в середине. Поймать кого-нибудь, заинтересовать, а самому свинтить.»

Он не давал студентам вести конспекты, говорил: «Просто слушайте!», и сам не оставил после себя ровным счётом ничего. Свинтил. Единственное, что имеется, - многочисленные аудиозаписи, сделанные втайне, на основе которых были изданы его лекции.

 

ГЛАВНЫЙ ПО НАПРАВЛЕНИЮ

Я видела его по вечерам и очень боялась. Он приходил с работы в одно и то же время, в полседьмого. Переодевался, мыл руки, наливал в тарелку немного супа, ставил водку на стол, слегка виновато, как-бы объясняя улыбкой и жестами, что сегодня это действительно нужно. И улыбка исчезала с лица. Он очень долго ел, осторожно поднося ложку к губам, опрокидывал рюмку, и в движении его кисти чувствовался алкоголик. Тихо рассказывал жене о событиях дня и обычно ничем больше не интересовался. Если интересовался, то в крайне агрессивной форме, и была в нём такая сила, будто он мог словами просто раздавить человека. Говоря о нём, хочется перейти на бытовуху, в смысле, начать с ним препираться, поминая старые обиды.

У него, казалось, есть только две функции: принять решение и держать слово. Скажем, жизнь с райской птицей его никак не устраивала. Он восхищался ей, постоянно сравнивал её работу со своей по степени нужности, всегда, конечно, в свою пользу, и она порхала вокруг него без малейшего представления о том, какая степень женской заботы от неё ожидается… Уже не ожидается. Иногда, в крайней степени бешенства он орал: «Вот, смотри, вот так чистится раковина! Вот так!» Но он не бросал жену, потому что она была отчасти блаженная. Он же человек слова.

«Когда обезвреживаешь мину, надо отходить от неё на среднее расстояние. Между крупными и мелкими осколками. Надо быстро грести и не промахнуться с расстоянием. И быстро пригнуться.» Этот навык со времён войны, как и полное отсутствие страха, он сохранил на всю жизнь. Нет, военным он не был, но он навсегда им остался. Делил вещи на существенные и несущественные, если мелочь - проходил мимо или брал по касательной. И ещё: ему нельзя было мешать. Существовал только его мир, в который он принимал людей или не принимал по каким-то своим соображениям. «Вот, ты, собственно, кто такой? Кто ты такой, я спрашиваю?!», - и, не дожидаясь ответа: «А я, между прочим, главный конструктор по направлению.» Как прибил.

Глаза. Я помню тяжесть его глаз. При движении, казалось, они издавали звук синхронно движущихся планет. Так, прицельно, смотрят в перископ из подводной лодки. Иногда они останавливались в задумчивости, ибо они были как-то отдельно одушевлённые, и затягивались поволокой. Огромные и голубые. Глаза сигнализировали о том, что сейчас его внутренний процессор несёт в себе мысль, сейчас что-то рождается. Надо сказать, что он очень покойно думал. Здесь хочется использовать именно это слово, потому что думал он о системе управления защитой атомных реакторов. В общем и в частности.

И вот она, Чёрная Быль. Он ходил себе на третий блок, звенел, скидывал с себя всё и шёл опять. А дома просто больше пил и медленно сгибался. И он не видел в этом для себя никакой проблемы. Только часто давал домашним инструкции по обезвреживанию мины на воде.

 

 

 АМНЕРИС

«Я вас очень прошу, отпустите меня!», - голосила райская птица в режиссёрском управлении оперой. Только её будто никто не слышал. Это был её дом на протяжении долгих лет, настоящий дом, и настоящая жизнь – только на сцене.

Тихими, осторожными шажками она входила в театр, - так ходят гейши на своих высоких гэта, нет, так ходят босиком по храму монахини, и аккуратно раскланивалась… с привратником храма и со всеми служителями их общего культа. Тихо открывала дверь в гримёрную и вдруг, вольным броском скидывала пальто на диванчик, будто расправила крылья. Тронула связки. Надо крепкого чаю с лимоном. Шла в буфет. А там пирожные! Растолстеть ещё, что ли...? Пробовала голос у раздрызганного маленького пианино. Хорошо, что настроили. Пора бы новый инструмент купить. «Иииииииии…», - от мощи этого звука в маленьком помещении закладывает уши. До боли. Посидела немного перед зеркалом, разгладила лицо, едва тронутое косметикой, и, деловой походкой, направилась в фойе на спевку.

 А там уже сидел, вальяжно развалившись, мартовский кот. Оценивающе поглядел на неё, с наглостью и через наглость. Тенор с толстым брюшком. Но – ничего негативного. Вошла Тая: полный рот зубов, видимо, больше тридцати двух, сверкающие бусины глаз, как у рыбы-телескопа, на выкате. Супер-дива с густым масляным басом, который слышен по всем закоулкам. Это – Ратмир. О чём поговорим? О погоде? И тенор начал: «Вчера на собрании в поездку утвердили Меринова в место меня. А меня здесь на подхвате оставили. Вот мерин сивый! Всегда знает, кому полизать!». И Тая: «Ах, Васенька, какая вопиющая несправедливость! Впрочем, чего и ждать-то от главного. Всё и так понятно…». «Ачто, ачто, ачто??», - запинькала мелкая синичка-сопрано, влетая в помещение, но она опоздала, по крайней мере, на данный момент. Вошёл главный, как-то вместе с дверью, и придавил лаковым разношенным башмаком все попытки продолжать. «Здрааавствуйте, Виктор Борииисович!», - засияла всеми зубами Тая, она совершенно не стеснялась переходить с одной частоты на другую. При всех. Начали репетицию, концертмейстер тренькал по роялю как-то невпопад, певцы оглядывались, но ничего. Пошла волна предвкушения настоящей жизни, которая ещё только предстоит, которая ещё не началась, но уже близко-близко тот вечер, когда все маски будут скинуты и безжалостно отброшены. Прямо по-театральному.

Сегодня спектакля нет. Хотя, вечером можно зайти послушать Римму в «Мазепе». Пойти ли домой или пообедать в театре? И когда лучше в Эрмитаж? – она не могла без этого перед «Аидой». Египетские залы – так они назывались, а на деле несколько комнатушек, или нет? – Ну, конечно, это такие альковы мировой сокровищницы… это тайное святилище! И ей туда надо.

Как охотник, который видит только свою цель, как лучник, который видит даже не дичь, а только глаз дичи, она ходила строго только в египетские залы, где оживала её пластика. Она становилась Изидой на фреске, кошкой Бастет, львицей Сехмет, она впитывала в себя позу амфоры и сфинкса, подавала чашу фараону, держала скипетр… Только бы не расплескать всё это, только не расплескать! О, Уаджет, храни меня вечно! О, боги небесные! О, боги земные!  Придите и узрите Тота, увенчанного Уреем. Он возложил на себя две короны в У-ну, чтобы царствовать над людьми. Ликуйте в чертоге Кеба тому, что он совершил. Молитесь ему, возвышайте его, величайте его, ибо он – владыка сладости…

А в коммуналке жили добрые соседи, подкармливали и не слишком много требовали от райской птицы в быту. После раннего ужина надо полежать, прокрутить в уме весь спектакль, а перед сном пройтись по каналу. И вот, ночные огни отражаются в водах Ятрау, идёт факельное шествие, и она идёт впереди с гирляндой из белых лотосов. «Девушка, что с Вами?» - она шла одной ногой по проезжей части, другой – по тротуару. Козликом.

Звонок перед сном. «Нет, не сейчас. Ты что, с ума сошёл?! У меня завтра Амнерис, у тебя – Радамес! О чём ты думаешь?!... Это конечно, приятно, но… давай до завтра. Пока! Целую-целую. Нечего тебе делать…»

И вот, этот день наступил. Увертюра уже звучит в голове. Настроение прекрасное. «О, приди, любовь моя, опьяни меня…» - Она его увидит. Она будет с ним в их реальной жизни. А на завтрак – кусок колбаски с городским батоном, с толстым слоем масла. Чаю. Позвонить подружке: контрамарка ждёт на кассе.

А с трёх часов начинается мандраж. Или депрессия. Или опять мандраж. Голос не звучит… где моё вот это, как оно… ноготь сломался… и как я только хожу в этих туфлях. И – коронное: может, позвонить, сказаться больной? Ещё не поздно. Сидит в своей комнате на кушетке, как приговорённая. Но уже готовая ко всему. И вдруг соседи: «Эй, у тебя картошка сгорела!»

 

 

 

Волны разбиваются вдребезги о грудь осенних волнорезов, смывают налипшие листья чинара. С отходом вала чувствуется, будто море втягивает в себя воздух. Дышит. Перебирает гальку. Происходящее здесь нельзя назвать шумом. Это - единство организованного звука, плывущего и поражающего своей немолчностью. Его можно попробовать перекричать, прервать своим неестественным, режущим слух голосом, но лучше искать гармонии жестов на фоне бушующих волн. Возникает иллюзия греческого театра, где волна, как тога.

Даже в мыслях сейчас нельзя заплыть далеко: сознание захлёбывается, и круглая воронка вала моментально уносит в параллельное пространство, стоит только отдаться этой мысли и откинуть голову назад. Волосы расплетаются под полосатой расчёской волны, взгляд зеленеет, руки расправляются в пене крыльев. Полёт в неизвестность, пропорциональный силе кипения и швыряния ледяной воды навстречу берегу, навстречу небу; вопреки небу и берегу, им назло, с ревностью и жадностью распалённой пучины, изорвав всё в клочья, превратив в лохмотья гладкую материю, доведя её до состояния колючей проволоки, арматуры, жёваных кусков жести. И - ещё залп, и ещё.

Иногда кажется, будто волна хочет ограбить берег, занося свою могучую лапу, руку, впиваясь в песок пальцами, утаскивая за собой всё. Пляж пустеет. Пляж превращается в месиво. Меняет очертания. Но земля не сдаётся, земля незыблема, и только на время позволит взять над собой верх. И, когда придёт срок, она ответит морю всей гаммой своих чувств, бесчисленными, неувядающими аккордами красок, запахов, звуков. И оно уймётся, утихнет и ляжет у её ног. И просветлеет.

 

                                                               

                      «Когда умирают кони — дышат,

Когда умирают травы — сохнут,

Когда умирают солнца — они гаснут,

Когда умирают люди — поют песни.»

 

                                                                                                             В. Хлебников

 

В малом селении стоят дома цвета малахита, да травка стелется бархатным ковром по завалинкам. И запах липы зависает туманом над тихой летней рекой. Это Салда, река липовая, медовая. Уши глохнут от звона кузнечиков, празднующих приближение зноя. Пёстрое многотравье: кровохлёбка, ромашка, иван-чай…

Из большой рубленой избы выходят сёстры. И одна из них ведьма: что скажет – то и сбудется, а как на кошку взглянет – та летит от неё стрелой, и шерсть дыбом. Глаз у ведьмы чёрный, но вулкан спокоен: воздух вокруг движется, будто взрывная волна, а сестрица только голову повернёт – и всё приходит в равновесие. Нишкни! Вот села на лавочку, закурила…

Будто от напора ветра распахивается дверь, и свету являет свой орлиный лик сестрица другая. Всё в ней свобода и вихрь: душа ирокеза с берегов Онтарио, образ со старинных фотографий индейских племён: чёрные косы от висков спадают на грудь, взгляд птичий. Вот, кажется, поведёт рукой, - и лес ляжет у её ног. Раздолья хочется, раздолья, где скачут молодые бизоны!

... И чистота… Неслышно и невесомо спускается на землю тонкая и невысокая девушка с лицом не очень складным и, как-бы, боязливым. И с угольками глаз на фоне бледной кожи. Она молчалива. Она тиха. Она вибрирует. Мальчишеская угловатость тела, длинная шея. Она прячет свои движения, прячет, но голос – флейту Кришны – никуда не спрячешь. Звуки от природы поставленного голоса невероятной высоты образуют над землёй гигантский купол. Она любит петь в церкви, она сама каждый раз её воздвигает. А в церкви той хитроглазый улыбчивый паренёк прибивает к полу калоши местного священника… Но о нём позже…

И вот уж сёстры несут три лохани в натопленную баню, пахнущую хлебным мякишем и берёзовым листом. Ждут. Из облака и света, склоняясь в дверном проёме, появляется в темноватой баенке фигура в белом. Высокая-превысокая. Иконописная царица византийская из старообрядческой семьи. Мать. Венец на её челе – это коса, настолько тяжёлая, что оставила небольшую вмятину на темени. Эти роскошные волосы три дочери моют в трёх лоханях, как в сказке. А потом, утомлённые негой, от горячих камней направляются в дом.

Там ждёт отец. Великан вернулся с покоса, сидит за столом, опрятный, и оглаживает бороду. Чарка водки. Размяк. Подобрел. «У, филин горевóй!», - шутя припугнул детишек – рассыпались по углам, как горох – и стал рассказывать им побáсенки приятеля своего, никому тогда ещё неизвестного писателя «Алёнушкиных сказок».

Смешлив отец, добр и могуч. Имеет два дома, хлев, покос и… 25 детей от трёх жён. А работает токарем в нижнесàлдинском заводе. Его огромные натруженные руки нежно держат скрипку. И всех детей от мала до велика он учит нотной грамоте, даже тех, кто не хочет. Он учит их петь, вдохновенно организует хор и служит регентом в церкви. Любит классику.

На звуки домашнего оркестра со всех сторон сбегаются люди, заходят в дом, танцуют на улице. Эта музыка смешивается с ароматом липы и плывёт, плывёт над водой всё дальше, дальше, до кедровой рощи. Там, в тихих завязях сакральных хвойных плодов, спят будущие исполины. Их баюкает ветер.

………..

 

Издалека они шли, от янтарных берегов неспокойного моря, от дубовых рощ, от громовых камней и спрятанных в глуши деревянных идолов, которым поклонялись их предки. Несколько семей. Им приходилось держать рот свой на замке, чтобы люди не распознали в них чужестранцев. Они двигались к своим, и знали, куда идут: к чудо-озеру, к Синему камню. Там с древних времён было городище, там поклонялись великому громовержцу, там они и остановились, у города Переславль-Залесский.

А потом поднялись на крыло, как птицы, в поисках нового пристанища. На берегу речушки Неи было им спокойно вдали от посторонних взглядов. Тогда и встретил наследник древнего племени смуглую девушку из восточных земель. Молодые поженились, обзавелись детьми, но житья им родичи не дали. Пошёл клан на клан, стена на стену, и родители прокляли свою дочь за то, что она вышла замуж за иноверца. Да и соседи косо поглядывали. Что делать? – поднялись на крыло.

А путь был неблизкий: за Уральские горы, в заповедные места к высоким скалам, где слагались легенды о самоцветных камнях, золотых приисках, малахитовых копях. И вот, пришли туда, где в малом селении стоят дома цвета малахита, да травка стелется бархатным ковром по завалинкам. И запах липы зависает туманом над тихой летней рекой.

 Их прозвали «краюшкиными», потому что они поставили дом на окраине, а фамилию свою никому не сказали. Им было, что скрывать. Дети их в церковь не ходили. Жили тише травы, ниже воды, и слова из них не вытянешь. Только муж молодой стал вдруг изменять своей супруге. Смуглая красавица, которая на всё была готова ради любви, сошла с ума. На улицу она больше не выходила: её держали взаперти.

А сыновья подрастали. Старший был статный и видный, с харизмой оратора и книгочея. Но спесив. Младший по уму ничем не уступал брату, однако был скромен, хоть и шалун большой, и была у него одна бесценная черта: доброта. Именно этот мальчик увидел девочку с чёрными глазами, когда приколачивал к полу калоши священника. С тех пор они не расставались до самой смерти. Именно этот мальчик оказался тем самым Синим камнем, по зову которого шло племя.

Он родился на Урале, небольшой человечек с каштановыми волосами, хитрым прищуром, в вечном поиске чего-нибудь забавного. Он изучил всё, что касается строительства, и строил, строил, строил под землёй, на земле, над землёй… Он собрал людей и посадил тысячу деревьев, чтобы детям было легче дышать после великой войны. Дверь в его дом всегда была открыта для всех, к нему шли за советом, поплакать, поделиться радостью. Как по воде он шёл в архипелаг ГУЛАГ, чтобы навестить родственницу, и никто его даже не остановил, хотя котомка с сухарями и сменой белья всегда ждала у порога. А он излучал Любовь!

Когда он покинул нас, проводить его собралось такое количество народу, что это было больше похоже на демонстрацию или на россыпь самоцветов, и двигалась процессия подобно волнам далёкого моря.

«Когда умирают кони — дышат,

Когда умирают травы — сохнут,

Когда умирают солнца — они гаснут,

Когда умирают люди — поют песни.»

 

И свечи зажгут свои пальцы

от солнечных протуберанцев,

и скатятся воском на пяльцы

фигуры рифмованных танцев.

Рисунок иглой оживляя –

лучом по канве поднебесной,

дождями, ветрами играя

природа найдёт тебе место.

И танец покажется странным

в движениях жизни сторукой,

и замысел будет обманом,

театром для маленьких кукол.