несказанных слов увяданье близкая смерть собрала лепестки   ...   потерянное слово надкушенный плод не даст ростков   ...   слово с губ ветер несёт сор и семя   ...   забытое слово рыбка в запруде всё ещё ждёт   ...   слов сказанных вихрь сон разума порождает чудовищ   ...   слово слов ствол великого дерева корнями в небо

Ловлю рукою шарф текучих чувств,
что застывают налету в объятьях
непрошенной тюремщицы-зимы...

 

В её безумье
угадывая страсть ночной позёмки, -
плыву. Плыву туда,  где брезжит свет,
губами прикоснуться к горизонту...

 

Таращится во тьме бельмо луны,
дрожат в ознобе колющие звёзды -
то голубеет кровь в зрачках рептилий...

 

И  хрустнет позвоночник ледяной,
и даст молитва змеев сон и смелость,
и крыльев перепончатую медь –
сверкать и петь, хоть это всё – пустое...

 

Хоть каплями сольётся соль морей,
воздвигнув столб – мечты моей надгробье,
хоть память – целованье голубей –
тоскою выжжена... И нет душе покоя...

 

О, торжествующий цинизм моей зимы,
моей любви распятие немое,
остался только шаг. До горизонта...

 

 

ИГРЫ ТВОРЦА

 

Уммммммм……….. И – беззвучно – аааа…..

 - стон из недр небесных перерезал молчание.

И остыл у раковин ушных

едва жалящим желе аурелии.

В океане воздуха

зависла вторая степень молчания ягнят,

ангелов невесомой слоновости,

тонущих в синюшном, сливовом отливе

окружающего нарыва предгрозового нёба.  

И наплывающий зев огромного Змея Морского,

увеличиваясь в размерах до птолемеева купола,

начал втягивать в утробу то,

что осталось белого света,

образуя серое мельтешение

броуновски мечущихся, доселе невидимых частиц.  

Дождавшись хаоса, животное будто замерло,

предвкушая неминуемую развязку.

И, в это самое мгновение,

с белоснежных его зубов

упали первые

                            тяжёлые

                                               капли

                                                             дождя.

. .. . …. ..

Мембрана моря выгнулась

и послышался запоздалый разрыв

его жестяной литавры:

плотский и плотоядный ужас обратился гремушкой,

хоть и оркестровой,

но уже не столь опасной.

Вздох пелены. 

Душной ещё завесы.

…. ………. ………….

Виждь.

С в е т о п р е с т а в л е н и е   н а ч а л о с ь……………

……….И понеслись бесы человеческие по водной глади,

по откосам земным центробежно,

почти непристойно корчась в ужимках своих,

сдуваемые дыханием Бога.

И явился им Люцифер в светлом обличии,

раздирающий знамёна и рясы мнимых святых,

неугодников и лжепророков,

что прятали мелкие мысли свои,

что боялись взглянуть в Лице Грядущего Громом.

И пали ливни его слёз.

И Великий Змей,

целовавший бичами языка чёрные губы Земли,

свился кольцом.

И – беззвучно – ааааасссссссссс…….

…….. ……. …..

……….. ….. ………………

………… …….. ………. ……..

……….. …….. ……..

И стало Утро.

День Первый.

А, говорят, в глаза дракона
нельзя смотреть...Там жёлтый дым
в сияющих лучах, замедленный в воде
подъём слюды и покрасневших, воспалённых век
усталая, последняя открытость.

Он - старый человек, его дыханье -
меха, и кузницы железный, чистый запах.
Вот так. Он слишком много... он летал
и властвовал над Средиземным морем
и морем снега на краю земли.

И вот, оно совсем, совсем казалось
ему блестящим и лазурным мелководьем,
таким смешным, барашковым и звонким,
как отдалённость детских голосов.

И потому он воду не мутил,
садился скромно на песчаный берег
и бережно дышал, чтоб не вспугнуть,
не разбросать резвящихся барашков.

Шуршали крылья, барабанил дождь
и, огнедышащий, одолевал, бывало,
глубокий кашель - горы сотрясались!

Потом - стихал, стихами песни пел
на тихом языке своём змеином
и щурился, и, радугу отбросив
для развлеченья перелётных птиц,
тихонько засыпал, сопел. Как камень
ноздря иль сопло раскалённой лавы.

На пляже нежился. На ласковом песке.
Вздыхал. Грустил. Старел.
Вообще был мудрым.

…

Я на драконе синем улечу
искать в ночи жемчужину принцессы
среди далёких разноцветных звёзд.

Я упаду в пучину вод лазури
и оседлаю белого дракона,
летящего стрелой навстречу солнцу.

И будет день - я на земле останусь:
сыпучим серебром укрою горы
и стану слушать, как приходит вечер.

Звук поздней осени в глухую пору.
Транзитом пробегает Марс.
Любая перспектива,
особенно осенние пейзажи
из облетевших веток и сырости
сквозь линзы слёз – невидимой рукой
через бинокль тумана проступают.

 

И видится: листвы любовный трепет –
последнее и робкое признанье
земли ещё суровым небесам.
Тяжёлый взгляд небес из-под нависших,
набрякших и мохнатых серых туч,
их недовольство, вызванное ветром.
И – тишина земли, заплаконной и ждущей,
когда Отец Покоя снизойдёт
и грешницу безгрешную утешит,
и уврачует раны белым снегом,
и долгим сном сомненья разрешит.

 

Усни, дитя... И юноша весёлый
весной разбудит, звоном голосов
воды и птиц, и будет вам потеха
по лужам прыгать, в зеркальце смотреть
и в озере ловить упругих рыбок,
и поцелуем почки раскрывать,
и украшать – всё украшать цветами!

 

Заблудишься – и медленное лето
тебя настигнет. Розовые стебли
питают влагой розовый бутон,
и вся природа жгучим наполненьем
как солнцем утоляется, и сладко
томятся ленью завязи цветков,
проникновенно, самоуглублённо
хранят в себе растущее движенье
и - в золото – сияньем – изнутри –
рожают силу: огненную осень!

 

Свершилось! Осень! Время пахнет мёдом.
Настой хвои, коры и бурых листьев
она в пруду мешает помелом,
тихонько воет и тихонько плачет,
колдунья, предсказательница ветра,
жары и стужи, он тебя не любит.
И, завернувшись в тёмный плащ, бряцая
скорлупками, сухими семенами
путь осыпая, собирая клюкву, она уходит.
Поздно, очень поздно...

 

Моих садов роскошные цветы...

и грёз моих роскошный белый призрак

из темноты - благоухая - вышел.

От южной ночи - радиальный звон

цикад, и стрёкот крупных звёзд...

Ты помнишь этот сон? -

Тогда они явились

туманом, и прибрежную волну

тихонько гнали, трогали руками

речную гладь, и плоское стекло

в себе -

до дна -

любовно отражало

лицо Луны.

… Они на берег вышли

и пели, и искали между трав,

и маковой росой своей запретной,

вплетённых в волосы невянущих цветов,

поили птиц. Ночные пели птицы,

летали совы - тополиный пух -,

и соло наполнялось сном, малиной, -

сжимали крепко ягоды певцы

запретной неги, соловьиной ночи...

Скажи, зачем?! Какое наважденье...

И омуты-глаза открылись без зрачков

сияя и маня, и увлекая.

И чёрный, обветшалый, дикий лес

скульптурами застывшими деревьев

страх оживлял, случайной мокрой веткой

и хрустом, и блестящей меж корней

слюдою нежной чешуи змеиной...

И тихий вой... И кровь застывших жил...

И мертвенный, холодный, склепный воздух,

и когти тянутся,

вонзаясь в сок и мякоть

запретного зелёного плода!

Святая ночь! Роскошен твой цветок,

и пламень дикий страстных поцелуев

речной русалки, и её колени,

упруго обрисованные светом

серебряной чешуйчатой Луны,

и холодность её девичьих грудей,

и страсть, и вожделение, и смерть...

Безумная, роскошная, святая,

святая, незапамятная ночь!

Туман я буду пить,

и розовые губы

к рассвету прикоснутся и познают

твой тёплый, здешний и медовый вздох,

дарующий

земное

пробужденье.

Задумал тайну – выпусти на волю

то, что томилось долго взаперти,

то чувство неги - дай ему проснуться,

одеть мечту горячей тонкой плотью

и ускользнуть в дорогу бездорожья,

где нет того, что мы привыкли видеть.

 

По телу – лисы лепестков тумана…

И я, и явь , и время ли? пространство? -

Четвёртое меж сотен измерений?

 

Сквозь стену шёлка, прошлое меняя,

сворачивая плоскости спиралью,

вздохнёт - и увлечёт волна вишнёвым

несладким пеньем, тёмным ароматом,

вздохнёт - и бросит шорохом песчаным

о твердь, неосязаемую снами.

 

 

Я ненавижу происки своей звериной натуры,

графоманию нежности

и когти уязвлённой гордости,

рвущие бумагу и душу.

Я ненавижу эти глаза,

полные болотной тоски при свете дня

во тьме моего карцера.

Я ненавижу спёкшиеся эти губы,

судорогу улыбки при напряжении в 220 вольт,

сдавленный голос.

 

Я ненавижу младенческую кожу мою,

ползущие вверх языки пламени -

шарлах, шарлах…

Я ненавижу безмолвие рук, покой лба,

удивлённо изогнутые брови Вивьен Ли

за всю эту ложь, за похороны сердца

под пеплом ненаписанных,

заживо погребённых,

сожжённых строк…
 

Я сказала это... сказала...

Я так счастлива…

 

 

Ночь, комната… Меня тут нет в потёмках.
Зелёный глаз – лишь отблеск на стене,
Всё остальное – маревом во сне
моём кошачьем, напряжённо-тонком.


Натуру милую, лукавую мою,
Изгиб спины, ласкающие когти
ты будешь вспоминать лениво, мог ты
иронизировать. А знаешь, что люблю.


Прощай, слепец. Кромешной темноты
наедине с собой – всего тебе и надо.
Луна – фонарь, а звёзды, водопады –
всё кич открыточный. Известно, что кроты


и те по временам стремятся к свету,
могильным бугорком отметив свой прорыв,
а ты меняешь правила игры,
как там… «четыре сбоку – ваших нету».


Я ускользаю. Подворотня. Дощщь.
Сколь жалок вид! Замёрзла и промокла.
А ты гляди, к ночным приникнув стёклам:
и не уснуть, и горю не помочь.

 

 

На каменном полу ковром застыли
Тарота узкие и глянцевые карты.

Пришли три колдуна, смотрели в чашу
и кровью капали на молоко и воду,
чтоб рассмотреть
бесплотных духов знаки.

И мальчик созерцал в огне свечи
лик Ангела. По шёлковому воску
рука его лилась, и он читал
бессвязные, немыслимые речи
ночных теней,
во тьме ползущих в память.

Процессии невидимого мира
по коридорам гулким продвигались:
охотники до жертвенных сожжений
и фимиама воскурений сладких.

И бережливо по шипам и розам
там танцовщица нежными ногами
переступала, голову закинув
и в зеркало овальное глядясь.

Там со змеёй в причудливой коробке
горбун ходил и предлагал флаконы:
в котором -яд,
в котором - совершенство
особых запахов.

И странные глаза
светильников на потолке играли
зеленоватым светом.


А в алькове
стояла статуя. Она была немая,
но двигалась, указывая звёзды
из древних атласов.


И в полной тишине
волшебный голос, как бы ниоткуда,
предсказывал судьбу в ночи не спящим
и пел свои чарующие песни
на языке песка пустынь и моря.

Иду по дороге, шепчу бессвязные свои речи. Пусто. Только пальцы дрожат.  Нет, мне не холодно. Я просто зову кого-то, кто ещё может услышать все эти шепоты, это дыхание…

Даже ветер утих. И всё, что я вижу,  это расколотое стекло замёрзших луж да тёмные росчерки веток по белому снегу.

Прохожий… Кто ты? – уходишь… У тебя своя грусть, и ты охраняешь её от прикосновения взглядов посторонних.

Иногда мне кажется, будто всё, что осталось в этом мире живого, - это собаки.

Ну, вот, позёмка. Всё-таки, хоть что-то случилось. И, если остановиться, можно увидеть, как под ногами быстро текут облака…………….