среда, 31 октября 2012 г.

Стояла у двери, но мне не открыли.
На лестнице скользкой совсем темно.
Просилась, стучала… лишь чьи-то крылья
да шёпот почудился. Всё равно
дрожала, ждала, но потом – ни звука,
ночь ли была или день без глаз?
Смех за стеной: в круговой поруке
люди? не люди? Не знаю вас.
Лукавые слушали, как я плачу,
смотрели в глазок: всё ещё стою?
В орлянку – на душу мою, на удачу:
«Сбалансирует на краю?»
Что медный дар последнего восхода?
Что терпких ягод сласть?
Не стану я стелить тебе в угоду.
Плоду – упасть.

Задёшево, у алтаря пустого,
корзину тайн и снов,
ту тишину несказанного слова
отдать готов.

По рубищу из листьев обветшалых
дождей слепая грусть.
Пусть осень целит медленное жало,
я не вернусь.

Так выпей море, Ксанф, своих ироний,
завидев журавля,
не мельтеши, не торопись с погоней.
Навеки – не твоя.
Проплывающие рыбы фонарей –
длинный сон расхожего трактата.
На вине кленовом мятной ватой
врачеванье осени морей.

То плывёт хотенье, то летит
небесами высеченным клином,
обрамленьем вееров павлина
залунился памяти кульбит.

Остановкой дымного луча
на костре дерев распались звуки,
и медузы междометий крутит
сотворивший зиму сгоряча.

Будто трение прогоркшее письма
по земным межам да по угодьям,
будто тление рассыплет семя, вроде,
и наполнит верой закрома.

И танцует циркуль – волчий вой –
над обледенелыми глазами,
сумерек вертеп затих и замер.
Время ждёт, играя тетивой.

Единственная, из далёких странствий

по свету, между звёзд и миражей,

вернулся я к тебе. Скажи мне «здравствуй»,

иль ты забыла голос мой уже?

 

Да, это я. Ты знаешь эти руки,

что охраняли от ветров и бед.

А я всю вечность, будто миг разлуки,

всё помнил, слышишь, помнил о тебе.

 

Но ты молчишь. Горит печальный венчик

закатом алым, медленным огнём.

Пока летел, был путь мой тих и млечен,

и я надеялся, я грезил: мы – вдвоём,

 

ты – хороша, в роскошнейшем наряде,

и беззащитна. Детские шипы -

угроза тиграм. Мотылёк лишь сядет

в укладку лепестков – боишься ты…

 

Я думал о словах твоих о счастье.

Ты знаешь, без тебя как будто нет

ни этих звёзд смеющихся, ни сласти

воды колодезной. Но сколько долгих лет

 

или мгновений в той немой пустыне,

где одиночество песком горчит,

я ждал зелёных глаз моей нагини

холодный и безжалостный магнит.

 

Там, на Земле, я был всего лишь гостем,

хотелось дома тихим сном заснуть.

Змея свилась кольцом, и стало просто

подняться над собой  - и близок путь.

 

Я опоздал. Я это знаю, знаю.

Давно не чищенный вулкан ворчит.

Как зябко. Вот колпак и ширма. Тает

вдали закат. Ты только… не молчи…

 

В тёмной исповедальне тихо крадутся тени.

Ангел ты мой опальный, демон зари осенней,

сонная речь бессвязна, серых глаз поволока,

путь до тебя заказан? иль тернист, как до бога?

 

Долгие ночи выпью, дни одна скоротаю,

от себя свои мысли безотчётно скрывая.

На холодные плиты – слёзы воском горячим,

небо, звёздное сито,  отчего же я плачу?

«Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» Екклесиаст

 

Артикуляция любви -

 мечты опреснок.

Меня ты больше не зови.

Умри – воскресни.

 

Древесный призрачный хорал

руками в небо:

всё, что лелеял, что искал,-

не быль, а небыль.

 

Поёт, поёт ночная тишь,

но тают свечи.

И в пересчёте звёзд слепых

не чёт, а нечет.

 

Зари засветится крыло

и станет утро.

И, что не сбылось, то - ушло,

в печалимудрость.

Скажи мне, что я проиграла.

И небо ляжет у ног,

лаская зыбкий песок времени,

где мы пишем с тобой слова

прутиком так игриво.

 

Скажи: эту клинопись сердца,

древнюю, как суть человеческая,

смоет вечной волной,

хранительницей незатейливых секретов

от начала времён.

 

Скажи: ты меня не любишь,

ибо мысль изречённая есть ложь,

и я поверю, как верят птицы,

идущие в садок полакомиться ягодами терния

на закате закатов.

 

А когда придёт срок,

ты промолчи о том,

что можно сказать так просто,

ибо в молчании этом

скрыта великая правда и великая сила.

 

И тогда я подумаю, а ты – услышишь,

что нет такой истины на земле,

которой не знало бы голубоглазое небо,

и нет тайного – скрывать напрасно,

но есть то, чего мы произнести не в силах,

ибо слова пусты, а чувства безбрежны.

На морозе возле старых мельниц

медленно запрокинешь голову, -

лазурь и блики 

ложатся маской на лицо венецианки.

Свет

тонет в перьевых подтёках там, наверху,

раскачивает гондолу мечты о несбывшемся,

тянет по нервам лучей морские узелки-швартовы

к тем точкам земли – всюду обетованной –

что теплятся солнечными пятнами,

невесомой сказкой оазисов,

их миражей, превращающих гондолы в фелуки

и облака в листья лотоса.

Всё тянется, тянется долгая мантра

монахов-кудесников. Их горловое пение

вздымает и вспенивает океанические волны

непокорённых вершин.

И врастаешь каменным истуканом

в откос по-над морем-морем,

веками молчания храня в душе

лемурийские признания на языке му

потухшему вулкану, тому, что от него осталось…

На морозе возле старых мельниц

медленно запрокинешь голову –

и очнёшься от нежной снежной пыльцы,

падающей на лицо:

мельница проснулась…


СТАНУ ЛЬ ТЕБЯ УКОРЯТЬ? НО В ЧЁМ?

ВСЁ, ЧТО БЫЛО, - МОЯ ВИНА,

ЧАША ПОЛНА. ИСПИТЬ ДО ДНА

МНЕ НИПОЧЁМ.

 

ТЫ НЕ МОЖЕШЬ МЕНЯ ПРОСТИТЬ.

СЕРДЦЕ ПУСТО, ЛУНА - ОДНА…

ЭТО НЕ СВЕТ: БЕЗДНА БЕЗ ДНА.

БОЛЬ, ОТПУСТИ.

 

ВЕТЕР И ДОЖДЬ ПОД СВОЁ КРЫЛО

ДУШУ БЕРУТ, ПЛАЧЕТ ДУША,

КАПЛИ СТИХОВ В ЛИСТВЕ ШУРШАТ.

ВРЕМЯ УШЛО.

Ночь, комната… Меня тут нет в потёмках.

Зелёный глаз – лишь отблеск на стене,

Всё остальное – маревом во сне

моём кошачьем, напряжённо-тонком.

Натуру милую, лукавую мою,

Изгиб спины, ласкающие когти

ты будешь вспоминать лениво, мог ты

иронизировать. А знаешь, что люблю.

Прощай, слепец. Кромешной темноты

наедине с собой – всего тебе и надо.

Луна – фонарь, а звёзды, водопады –

всё кич открыточный. Известно, что кроты

и те по временам стремятся к свету,

могильным бугорком отметив свой прорыв,

а ты меняешь правила игры,

как там… «четыре сбоку – ваших нету».

Я ускользаю. Подворотня. Дощщь.

Сколь жалок вид! Замёрзла и промокла.

А ты гляди, к ночным приникнув стёклам:

и не уснуть, и горю не помочь.

И вспомнить голос. Он дрожит,

касаясь верхнего регистра,

и, словно, шелестят ужи

на выдохе, и к уху близко

 

летит фальцетом нож стрижа

в разрезе звука запредельном.

Ты что-то мне хотел сказать? –

Глубокий вздох и взгляд бесцельный.

 

И вспоминать твои глаза

цветочно в уголках щекочет.

Ну, что ты мне хотел сказать? –

Ресницы, веки, прочерк, прочерк...

 

Скольженье бусины зрачка -

то нефть играет в поволоке.

Береговая нить Балкан -

не мысли:  импульсы, истоки...

 

Да! Мысли вспоминать твои,

в сон по касательной – и мимо.

И, центробежно, на крови,

несёт челнок любви лавина

 

беспамятства, безверья, бес...

Не распознать немого слова.

Мгновение – и вот – исчез

мираж. Desipere in loco*.

 

*безумствовать там, где это уместно  (лат)

Майринк



...читателям "Голема"...


Мастер Пернат сумерек, лёгкой дрожи,
тихих шагов в сон Соляной башни
долго искал лик на себя похожий,
лишь на себя, только чуть-чуть страшно:

вьётся клубок в ночь, нить – паутиной,
в пепельной дрёме гаснут серые свечи,
сердце коралла связано лентой длинной,
сердце граната горем горит вечно.

Тянет туман лента-река – Влтава,
тонущий воск – резанное запястье,
губы кривых зеркал шёпотом алым
скажут опять: ты – королевской масти,

мастер шутов, книгу судеб листая,
в доме пустом, где ни дверей, окон,
только услышь, - прошелестит: Шемайя...
только пойми: это не склеп - кокон.

У синагоги – ночь, белые камни
там, на погосте, – сонными мотыльками:
«Мастер – пернат, он отопрёт ставни,
он их найдёт!
И улетит с нами.»

 
 
Мимозы нежные комочки

веснушками по наждаку асфальта

да по щетине

твоих небритых щёк. Восточный

и пряный аромат. Моё контральто.

 Глаза мужчины.

 

...

 

Лечь, обнять, ничего не помнить,

тишину глотать полутёмных комнат,

отвести глаза от стены портретов:

не бесстыдство, нет, но безумство это...

 

...

 

И было зябко, и качель скрипела

в колодце гулко, капали слова

о том, что жизнь, расчерченная мелом -

логично-перспективнейший провал.

 

...

 

А ты листал меня, любимый мой, листал,

дрожал в глазах знакомый беглый почерк:

чернила белой ночи, многоточье...

И ты – устал...

 

...

 

Медленно курить в шевроле соседа,

отвечать (зачем?) на его улыбки,

просто «никогда», «золотое кредо»,

камнем тянет вниз. Под ногами зыбко.

 

...

 

Тебе я подарю Троянского коня,-

скреплю моей флотилии обломки.

И рухнут стены! И пойдёт... возня,

лишь только нас окутают потёмки.

 

...

 

Сон короток, глаза – ночные угли,

полярных сов кочуют облака,

двойняшки, инь и янь, монеткой круглой

Луну кидают в реку молока.

Тёмный костёр


«Крепче всего запирают ворота, которые никуда не ведут...
Потому, наверно, что пустота слишком неприглядна.»

Ф.С. Фитцджералд

 

 

Я хотела отдать заколдованной крови,

незакатного севера тантру и медь,

но пришла, чтоб увидеть, как пеплом покроет

этот тёмный костёр. Я пришла, чтобы сметь.

 

Это скрежет и стон, это будто осколок,

это  рваная рана – рубцуется жесть?

Мой намоленный демон, доколе, доколе

от змеиной улыбки мне глаз не отвесть?

 

Постарела душа. Полоса киноплёнки

льётся в струпьях прожжённых: дыши – не дыши.

Только самообман – разноглазый котёнок –

так и ластится, жалкий, и просится жить.