И ДЛИЛОСЬ СЧАСТЬЕ

Уютно устроившись на диване, она вязала, спицы покачивались, останавливались и опять частили, крутили пируэты, ставили невидимые точки в пространстве, опять взлетали… Происходило особое действо, от которого невозможно было оторвать глаз. Так вяжут музыканты, погружённые в пучину партитуры. Отрешённость. Мягкая улыбка Моны Лизы. Вдохновенная сосредоточенность и бесстрашие перед лицом стихии. Всё это едва угадывалось в её чертах и магнетически притягивало, как грёзы наяву.

В манере общаться, да и во всей её внешности, было что-то от Барбары Стрейзанд: лукавство глаз, мягкость и немыслимая красота, берущая своё начало от глубинной содержательности артистической натуры.

Она могла руководить симфоническим оркестром, но отдавала предпочтение живым инструментам – человеческим голосам. «Сегодня в филармонии будет «Мессия» Генделя», - эта мысль - на момент доминантная – тянула её к преодолению любой усталости, лишь бы присутствовать там, при восхождении к вершинам духа. Реальная действительность была подчинена алчному самообогащению, катарсису, поиску всё новых и новых вкусовых, тактильных, зрительных ощущений в музыке и не только. Переходя от картин и философии Рерихов к прозрачным ноткам Мандельштама, она могла поверить в любое божество, если имя ему – вдохновение.

Любопытствующие люди окружали её повсюду, следовали за ней. Она могла увлечь и новинками в литературе, и запрещёнными книгами. Собирались, читали Булгакова, музицировали, декламировали Хлебникова, и вдруг, все вместе, шли на премьеру фильма Тарковского или начинали заниматься йогой, медитативным бегом, уходили в горы. И в этом своём влиянии на людей она всегда оставалась дирижёром. Сознательно и бессознательно. А на репетициях творилось священнодействие, и потом, после, хористы долго не расходились, сидели и тихо переговаривались. И длилось счастье, меняющее их жизнь.

И длилось счастье… да? - Только близкие знали, что путь её был усыпан не столько розами, сколько шипами от роз. А когда случилось непоправимое, и она думала, как бы не умереть, это заметили все. Она уходила в никуда, в аскезу, от всего отказавшись, одна. Совсем одна. Но люди, которых она любила, подняли её высоко-высоко и несли. И не дали упасть.

Она осознала себя живой на берегах понта Эвксинского в Тавриде. Взяла вязанье в руки и погрузилась в музыку солёного от слёз моря:

«Волны разбиваются вдребезги о грудь осенних волнорезов, смывают налипшие листья чинара. С отходом вала чувствуется, будто море втягивает в себя воздух. Дышит. Перебирает гальку. Происходящее здесь нельзя назвать шумом. Это - единство организованного звука, плывущего и поражающего своей немолчностью. Его можно попробовать перекричать, прервать своим неестественным, режущим слух голосом, но лучше искать гармонии жестов на фоне бушующих волн. Возникает иллюзия греческого театра, где волна, как тога.

Даже в мыслях сейчас нельзя заплыть далеко: сознание захлёбывается, и круглая воронка вала моментально уносит в параллельное пространство, стоит только отдаться этой мысли и откинуть голову назад. Волосы расплетаются под полосатой расчёской волны, взгляд зеленеет, руки расправляются в пене крыльев. Полёт в неизвестность, пропорциональный силе кипения и швыряния ледяной воды навстречу берегу, навстречу небу; вопреки небу и берегу, им назло, с ревностью и жадностью распалённой пучины, изорвав всё в клочья, превратив в лохмотья гладкую материю, доведя её до состояния колючей проволоки, арматуры, жёваных кусков жести. И - ещё залп, и ещё.

Иногда кажется, будто волна хочет ограбить берег, занося свою могучую лапу, руку, впиваясь в песок пальцами, утаскивая за собой всё. Пляж пустеет. Пляж превращается в месиво. Меняет очертания. Но земля не сдаётся, земля незыблема, и только на время позволит взять над собой верх. И, когда придёт срок, она ответит морю всей гаммой своих чувств, бесчисленными, неувядающими аккордами красок, запахов, звуков. И море уймётся, утихнет и ляжет у её ног. И просветлеет.»