Германия прошлого века в отрывочных воспоминаниях некой пожилой дамы. В нео-барочном, графоманском штиле.

«Помню туманный день в старом ботаническом саду недалеко от Бланкенезе. Ландшафт полон всяческих уютностей и изысков, но, вот, щебечущее дерево я не видела ранее нигде: издалека – белёсая шапка диковинных цветов, синие, ярко-зелёные, жёлтые искры, и всё это движется и щебечет: волнистые попугайчики на воле. Неподалёку – маленький домик-пряник. Это их зимнее жильё.

Помню одинокую башню посреди ничего с видом на датские острова, плоскую унылую равнину и ветер, гудящий по винтовой лестнице вверх между стрельчатых и круглых окон с выбитыми витражами.

Помню частные садики местных бюргеров, ухоженно-неухоженные с безупречным вкусом, с битыми амфорами и старыми тележками, из которых растут цветы. В октябре. И кусты роз под моросящим дождём.

Помню загадочное мерцание стихотворных строк на стене старого дома, световые проекции всё новых и новых страниц немецкой классической поэзии. И путников, останавливающихся в ночи на этой узкой улочке, неторопливо читающих, обсуждающих что-то с лёгкой улыбкой причастности.

Помню несладкий кухен в марципановом кафе восемнадцатого века, витрины с замысловатыми фигурками, выпирающую избыточность форм и красок в витринах и строгую сдержанность интерьеров.

Помню белоснежные перчатки официанта-африканца, пальмы, кубы света под стеклянной крышей кафе «Феес». Дресс-код, югенд, и пьяное безобразие «новых русских», заказавших своему спящему ребёнку блюдо со всеми сортами мороженого.

Помню Эльбу необычного цвета, в который, кроме меня, никто не верит. Это была не просто молочная зелень, это был хризопраз. Казалось бы, зачем ещё стоять в порту битый час в этом зарифмованном технопейзаже с мещанскими лебедями на воде и цаплями подъёмных кранов?

Помню величественность шверинского замка и убожество его внутреннего убранства, где веет холодом от неотапливаемых помещений и пыль лежит с палец толщиной даже на картинах и портретах всяческих чопорных курфюрстов, где всё скрипит, и вздохи забытых приведений туманят зеркала.

Помню слепки лиц, корявых, по-людски неправильных, чудом сохранившихся с древних времён Эхнатона. И подпись под ними: «Портреты неизвестных», и только путешественники во времени точно знают, кто перед ними. И, там же, в Шарлоттенбурге, картины периода романтизма от вдохновителя декаданса и современной, так называемой, «готики» выпирают заострёнными льдами, тонут в мареве полуразрушенного мира одиноких порталов, глядят своими бездонными очами на кладбища грёз.»